Галактическая баллада

— Искать смысл жизни вне самой жизни — глупо. Вне потребностей разума мы не можем искать оправдание нашей Миссии: она является разумной самозащитой самого разума. Не все ли равно, будет ли он жить несколько десятков или несколько миллиардов лет? Мы, превениане, являемся его стремлением к самосохранению, и отступить от нашей Миссии — значит предоставить разум слепым силам мрака и разрухи. Мне даже кажется, что если во всей Вселенной останется хотя бы одна искорка разума, он будет спасен как око и свет бытия, как его самосознание и красота. Неужели вам все равно, в какой Вселенной вы существуете, Ртэслри?

— Вы — наивный идеалист, Бан Имаян.

— А вы — наивный скептик, Ртэслри.

Я со страхом слушал спор обоих превениан и понимал, что они никогда не придут, согласию. То, что их противопоставляло друг другу, не было точностью или заблуждением их мысли — это было их внутреннее отношение к миру: один смотрел на разумную жизнь с мрачным равнодушием, внутренним трагическим опытом, другой искал способа вмешаться в разумное бытие для того, чтобы им овладеть, воздействовать на него, и само это стремление было наивысшим свойством разума. Как француз первой половины XXI века я понимал Ртзслри, но сердцем был с Бан Имаяном. До тех пор, пока разум жив, он имеет право, он должен бороться за себя…

Я словно очнулся. Спор утих. Взгляды превениан снова устремились на меня. Смотрел на меня и Баи Имаян. И Ртэслри. Смотрели на меня и Кил Нери, и Сел Акл. Йер Коли, побледневшая, прижималась к плечу нашего сына… А над нами светилась огромная карта Галактики. Там, в самом ее конце, в стороне от густой звездной пыли, трепетало маленькое созвездие — там где-то было мое Солнце, согревающее невидимую Землю. И я на минуту представил себе ее твердь, ее синее нёбо, ее воздух. Представил и мою прекрасную и несчастную Францию, мой Париж, друзей из Сен-Дени и Латинского квартала, небольшие кафе и улочки Монмартра… Сердце мое забилось от любви и ностальгии. Неужели надо всем этим должна властвовать тупая умертвляющая воля Трех фирм, Тибериев и Калигул? Неужели мои парижане должны ходить с опущенными головами, со взглядом, устремленным в землю, покорные и жалкие в своем смиренном безумии.

Неужели разруха должна поглотить древнюю красоту Ситэ, а развалины возле Сены обрастут травой, и одичавшие кошки будут скитаться среди камней Нотр-Дама и Трокадеро? И чудесный разноцветный наш земной мир станет серым, а потом и вовсе исчезнет в холодном тумане времени?..

Я снова был французом. Я снова был человеком.

— Да, секл Имаян, — сказал я тихо.

— Повторите, Луи.

— Да, — сказал я громко. — Я сделаю все, что могу.

Бан Имаян слегка наклонился и долго смотрел мне в глаза. Потом, все также не отрывая взгляда, протянул руку и нажал на один из клавишей «рояля».

Яркий голубой свет залил все вокруг. Зазвучала музыка — сначала какой-то тихий нежный звон, который пронзил тишину зала, потом серебряные трубы и голоса, идущие издалека, будто из самих глубин Вселенной. Это были чистые и сильные звуки, наполненные светом и миром — словно тысячи добрых веселых солнц взошли для того, чтобы согреть черное пространство, в котором несся наш дисколет, заставить звезды танцевать, а души — лететь, лететь свободными и бессмертными в бесконечном времени.

Второй раз я слышал, как превениане поют. Но сейчас их песня была гимном радости и торжества. Они все встали, подняли головы вверх, к светящейся Галактике, и их прекрасные глаза засияли. С лиц исчезла вечная печаль. Мне даже показалось, что они улыбаются…

Господи, они действительно улыбались! Они улыбались так, как улыбаемся мы с вами, братья земляне, когда счастье переполняет наши сердца. Я смотрел на их чудесные лица, прямые, гордые божественные плечи, их поющие уста — и вдруг услышал, что пою вместе с ними. Их песня была мне близкой и знакомой, их радость была моей радостью.

Песня умолкла. По залу пронесся громкий счастливый смех. Ко мне тянулись руки, слышались крики:

— Он — наш! Он — один из нас!.. Идите сюда, Луи!..

Оказавшись в чьих-то объятиях, я к своему изумлению увидел, что первым меня обнял Ртэслри. Он посмотрел прямо мне в глаза и прошептал:

— Вы, дурак, Луи… И я дурак… Старый, мудрый, неверящий дурак… Но это красиво, черт побери!

Ах, этот злой скептик, этот мрачный пророк! В сущности, он, своим отрицанием, своим вечным «мне все равно» заставил меня чувствовать, что мне не все равно, и принять решение… Но я его уже не слышал. Меня обнимали и я обнимал — Йер, Бен, моего сына, Лала Ки и Кил Нери, знакомых и незнакомых превениан — и это было прекраснейшим сном, который я когда-либо видел.