«– Мне надоело! Я не могу больше видеть, как этот старик на тебя смотрит! Я больше к нему не пойду!.. Тебе, наверное, нравится, тебе льстит, что за тобой ухаживает наш новый царь. Ты не видишь, что ставишь меня в унизительное положение!..».
На эти обидные слова Галина могла только разрыдаться. А действительно, что она могла сделать? Поругаться с Булганиным? А если тот отомстит? Да одного его слова будет довольно, чтобы она уже не пела, а Ростропович не концертировал.
Тогда Ростропович забрался на окно, сообщив, что выбросится. Вот как об этом пишет Вишневская:
«И вижу я: Славка, почти голый, в одних трусах, лезет на подоконник!
– А если так, то я сейчас брошусь вниз!
Видно, спьяну забыл, что всего высоты – метра четыре, но все равно ноги можно переломать! Софья Николаевна влетела в комнату, вцепилась ему в одну ногу, Вероника – в другую, я кричу в истерике:
– Стой! Куда ты прыгать собрался? Я беременная!.. Куда я денусь?
Так я объявила моему мужу, что у нас должен быть ребенок.
Как ветром сдуло его с подоконника, и он, счастливый, уже был около меня:
– Правда? Нет, правда? Что же ты молчала?
Я плачу:
– Сюрпри-и-и-и-з хо-те-е-е-ла те-бе сде-е-е-лать…».
С этого знаменательного дня Мстислав каждый вечер перед сном повадился читать супруге сонеты Шекспира и играл ей самую прекрасную музыку, какую только знал, чтобы она родила ему самого красивого и одаренного ребенка. А Галина начала думать, как бы без скандалов с последующими неприятностями покончить с их странными отношениями с Булганиным. Напрямую отказать было немыслимо, еще неизвестно, как бы он отреагировал, скажи она ему прямо. Сталинские времена, конечно, прошли, но тюрьмы оставались, и в них вполне могли попасть неугодные правящей элите лица. Скажем, весьма уже надоевший товарищу Булганину Ростропович.
Сначала Галина стала отказываться от домашних приглашений, ссылаясь на усталость и загруженность в театре, но тогда он нашел возможным нажать на любимую певицу через Министерство культуры, и ее стали чаще приглашать петь в Кремле. Если в этот день у нее была репетиция в театре, Вишневскую освобождали от репетиции. Если начинала плакаться, де плохо звучит голос, а впереди еще и спектакль, ей вежливо давали понять, что и от спектакля тоже освободят. Мало этого, освободят от выступления на радио, да и от всего остального, если понадобится.
Если Вишневскую не мог уговорить министр культуры, звонил сам Николай Александрович, недвусмысленно требуя, чтобы Галина явилась в Кремль, если не петь, то просто поговорить с ним. Картина начинала напоминать настоящие домогательства. И неудивительно, что наконец Вишневская взорвалась: «…я стояла в вонючем коридоре коммунальной квартиры и в ярости орала в телефонную трубку:
– Что вы валяете дурака? Звоните по нескольку раз в день, будто не понимаете, что мы не можем бывать у вас дома! Мне надоели сплетни вокруг меня! Я не хочу петь на ваших приемах. Почему? Потому что мне противно! Я не желаю во время пения видеть ваши жующие физиономии… Поймите, что меня это унижает. И хотя, по вашим понятиям, это большая честь, я прошу вас раз и навсегда избавить меня от подобной чести… Все! До свиданья!..
Через несколько минут – снова звонок:
– Галя, извините меня и успокойтесь. Я прошу вас завтра со Славой прийти ко мне ужинать. Мне нужно вас видеть».
В общем «коготок увяз, всей птичке пропасть». Ничего не поделаешь, поехали. Правда, с того дня имя Галины Вишневской было раз и навсегда вычеркнуто из списка выступающих на кремлевских пьянках. А еще через несколько дней Галина и сама была рада, что не поссорилась с влиятельным покровителем. Как мы уже говорили, КГБ пыталось сделать из Вишневской своего агента. Они то появлялись, то исчезали. Иногда просто звонили, справляясь о здоровье, но не звали к себе после «Пражской весны» ни разу. А тут опять. Галина только от кремлевских банкетов с грехом пополам отделалась, приглашают явиться к ним.
В тот вечер Мстислав и Галина обедали у Булганина, и Вишневская, воспользовавшись интимностью обстановки, прямо за столом пожаловалась Николаю Александровичу, что ее преследуют работники КГБ.