Гамлеты в портянках

Клубок распутал «слон» Лысов, девятнадцатилетний младший сержант с телом мужчины, лицом семнадцатилетнего парня и глазами ветерана трёх войн.

— Дневальный! — крикнул он.

— Я! — вырос в дверном проёме курсант Каломейцев.

— Ты должен был видеть Епифанцева, когда в дез. уголке убирался?

— Так точно!

— Значит, видел?

— Никак нет!

— Не понял.

— Раз Вы говорите, что должен был видеть — значит, должен. Но я не видел… Виноват, товарищ сержант.

— Ты чё — выхватываешь[19] надо мной, гоблин?

— Никак нет.

— А хули тупишь тогда?

— Замотался, наверное.

— Эй, лупень, ты чё хочешь сказать, что ты вымотался?

— Никак нет. Вымотался — это когда мочи нет.

— О моче и речь, гоблин.

— Ясно.

— Чё тебе ясно?

— Крайних ищите… Я не виноват. Меня в бытовке не было. Я в дез. уголке убирался.

— И убирайся! — взревел Лысов.

— …, — от полного непонимания завис Каломейцев, как компьютер.

— На очки! — включил Лысов перезагрузку подчинённого.

Словом, Епифанцев, — которого ни худым, ни добрым словом не помянули курсанты в своих рассказах об утреннем посещении отхожего места, — оказался крайним. Если женщина говорит мужчине, что он превратился в тряпку, то под этим она подразумевает, что рядом с ней живёт олух, растяпа, тюфяк. В армии же всё буквально.

— Короче, собой пол вытрешь, — сказал Лысов Епифанцеву. — Всё по понятиям. Сам нагадил — сам убирай. Это не западло. Твоя же моча. Ты же не обламываешься носить её в себе, значит, поносишь и на себе. Но это не наказание. Это то же самое, что ты похавал, а потом посуду за собой помыл. Короче, наказать тебя надо ещё, чтоб другим неповадно было. Сначала мы сделаем из тебя ветошь, а потом повысим в звании до половой тряпки.

С квёлыми лицами курсанты артбатареи наблюдали за тем, как пропитывался мочой елозивший по полу Епифанцев, предварительно обработанный умелыми сержантскими руками в меховых трёхпалых рукавицах. После избиения провинившийся «дух» не мог похвастать ни одним синяком на лицевой стороне тела, зато изнанка Епифанцева пострадала изрядно. Здоровый снаружи, больной внутри — провинившийся «дух» один в один напоминал Римскую империю перед приходом варваров. Если бы Епифанцев, старательно осушавший собой пол бытовки, впитал бы в себя всё, то мы бы ограничились банальным сравнением курсанта с губкой. Ну, раз не губка, то, может быть, тогда промокашка, вымершая на закате чернильной эры? Нет, у промокашки тоже нет никаких шансов на воскресение из мёртвых на страницах нашей рукописи, потому что Епифанцев скорее размазывал, чем впитывал растёкшиеся из угла ручейки. Поэтому мы уподобим курсанта ножу, мочу — маслу, пол — хлебу. Обильные осадки, выпавшие из «духа» поутру, тонким слоем распределялись по дощатой горизонтали бытовки и быстро испарялись.

Эпизод с Епифанцевым занозой сидел в головах Павлушкина и Герца, только эта заноза не причиняла её носителям особых неудобств, так как была простым механическим напоминанием об ошибке другого солдата и её последствиях. Друзья не испытывали сострадания к униженному товарищу. Правды ради надо отметить, что никакого презрения к отверженному курсанту они тоже не чувствовали.

Павлушкин и Герц оставались в туалете в течение периода, который в их случае можно было смело назвать юрским. Целых семь целых шесть десятых секунд они грамотно тёрлись в уборной, чтобы отложиться в памяти у как можно большего числа товарищей. Фразы «право принять, Герц», «с дороги, зёма[20]», «я ща кому-то потолкаюсь, Герц», «недержание что ли?» вполне устраивали Герца, так как его фамилия прозвучала два раза. Навёл шороху и Павлушкин. Его послали четыре раза и все четыре раза — с добавлением прозвища.

Забив собственными персонами головы сослуживцев, Павлушкин и Герц по стеночке выскользнули из туалета, бесшумной рысью пронеслись мимо тюремной решётки комнаты для хранения оружия и, миновав печально известную бытовку, ворвались в сушилку. Их отчаянные лица выражали примерно одно и то же: «Здесь и сейчас мы обделаем мокрое дело так, что и мокрого места не останется». Жертвой киллеров пало комнатное растение по фамилии Герань. Убийц не остановил тот факт, что цветок был безобидным философом, даже последователем Диогена, если вспомнить о том, что бочка приходится горшку дальней родственницей. Герц снял с подоконника цветок и поставил его к стенке. Друзья вырвали из ширинок водяные пистолеты с переполненными обоймами и открыли то, что огнём можно было назвать только с большой натяжкой.

— Моча впитываться не успевает, — сказал Павлушкин.

— Так в одну точку бьёшь, — бросил Герц.

— Типа, если по всей поверхности распылять, то быстрее всосётся.

— А ты будто не знаешь, что быстрее. Деревенский, а в почве не шаришь.

— Для кого — почва, а для кого — земля.

— Ха, мать сыра земля.

— И сыра, тебе-то чё?

— Да мне-то ничё. По барабану.

— А таким, как ты, всегда по барабану. Понаедут к бабкам пирожков пожрать, молока полакать, с тёлками нашим на сеновале покуражиться, а потом сваливают.

— Куда, куда понаедут? Уж не в Москву ли?

— В деревню!

— Да кому твой колхоз нужен!

— Тогда не фиг мою землю грязью поливать!

— Я уже закончил.