Ган Исландец

Въ другое время Орденеръ принялся-бы осматривать пропасть, глубина которой увеличивалась ночной темнотой. Взглядъ его, обозрѣвая огромныя тѣни на горизонтѣ, темные контуры которыхъ едва бѣлѣлись на притуманномъ блескѣ луны, пытался-бы различать пары отъ скалъ и горы отъ облаковъ; въ его воображеніи ожили-бы всѣ эти гигантскіе образы, всѣ эти фантастическіе виды, которые при лунномъ свѣтѣ воспринимаютъ горы и туманы. Онъ прислушивался-бы къ смутному говору озера и лѣса, смѣшивающемуся съ рѣзкимъ свистомъ сухой травы, волнуемой вѣтромъ у его ногъ, среди разсѣлинъ скалы. Его умъ одарилъ-бы языкомъ эти мертвенные голоса, которые издаетъ природа въ ночной тишинѣ, когда все на землѣ засыпаетъ.

Между тѣмъ, въ эту минуту, хотя сцена, явившаяся взору Орденера, невольно взволновала все его существо, иныя мысли толпились въ его головѣ. Едва нога его ступила на вершину стѣны, взоры его устремились къ югу и невыразимый восторгъ овладѣлъ имъ, когда примѣтилъ онъ межъ хребтами двухъ горъ блестящую точку, сверкавшую на горизонтѣ, подобно красной звѣздѣ.

То былъ Мункгольмскій маякъ.

Истинныя радости жизни недоступны тому, кто не въ состояніи понять счастія, охватившаго все существо молодаго человѣка. Сердце его забилось отъ восторга; сильно вздымающаяся грудь едва дышала. Устремивъ неподвижный пристальный взоръ на звѣзду, онъ взиралъ на нее съ умиленіемъ и надеждой. Ему казалось, что этотъ лучъ свѣта въ глубокую ночь исходившій изъ жилища, въ которомъ таилось его блаженство, несся къ нему изъ сердца Этели.

О! Нельзя сомнѣваться, что иной разъ, не взирая на время и пространство, души могутъ таинственнымъ образомъ бесѣдовать между собою. Тщетно реальный міръ воздвигаетъ преграды между двумя любящими сердцами; живя идеальной жизнью, они свидятся и въ разлукѣ, соединятся и въ смерти. Что значитъ разлука тѣлесная, физическое разстояніе для двухъ существъ, неразрывно соединенныхъ единомысліемъ и общимъ стремленіемъ.

Истинная любовь можетъ страдать, но никогда не умретъ.

Кто не стоялъ сотни разъ въ дождливую ночь подъ окномъ, едва освѣщенномъ во мракѣ? Кто не ходилъ взадъ и впередъ передъ дверью, кто радостно не блуждалъ вокругъ дома? Кто поспѣшно не сворачивалъ съ дороги, чтобы слѣдовать вечеромъ по извилинамъ глухой улицы за развѣвающимся платьемъ, за бѣлымъ покрываломъ, нечаянно примѣченнымъ въ тѣни? Кому неизвѣстны эти волненія, тотъ никогда не любилъ.

Глядя на отдаленный Мункгольмскій маякъ, Орденеръ погрузился въ задумчивость. Печальное, ироническое довольство смѣнило въ немъ первый восторгъ; тысячи разнообразныхъ ощущеній столпились въ его взволнованной груди.

— Да, — говорилъ онъ себѣ: — долгій, томительный путь долженъ совершить человѣкъ, чтобы наконецъ примѣтить точку счастія въ безпредѣльной ночи… Она тамъ!.. Спитъ, мечтаетъ, быть можетъ думаетъ обо мнѣ… Но кто повѣдаетъ ей, что ея печальный, одинокій Орденеръ стоитъ теперь во мракѣ на краю бездны?.. Ея Орденеръ, который имѣетъ отъ нея только локонъ на груди и неясный свѣтъ огня на горизонтѣ!..

Взглянувъ на красноватый отблескъ костра, разведеннаго въ башнѣ, отблескъ, пробивавшійся наружу черезъ трещины въ стѣнѣ, онъ продолжалъ:

— Кто знаетъ, можетъ быть она равнодушно смотритъ изъ окна своей тюрьмы на отдаленное пламя этого очага…

Вдругъ громкій крикъ и продолжительный взрывъ хохота послышались ему, какъ бы выходя изъ пропасти, лежащей у его ногъ; онъ поспѣшно обернулся и примѣтилъ, что внутренность башни опустѣла.

Безпокоясь за старика, онъ поспѣшилъ спуститься, но едва успѣлъ пройти нѣсколько ступеней лѣстницы, какъ слуха его коснулся глухой шумъ, подобный тому, который производитъ тяжелое тѣло, брошенное въ воду.

XXIV

Солнце садилось. Горизонтальные лучи его отбрасывали на шерстяную симару Шумахера и креповое платье Этели черную тѣнь рѣшетчатаго окна.

Оба сидѣли у высокаго стрѣльчатаго окна, старикъ въ большомъ готическомъ креслѣ, молодая дѣвушка на табуретѣ у его ногъ. Узникъ, казалось, погруженъ былъ въ мечты, принявъ свое любимое меланхолическое положеніе. Его высокій, изрытый глубокими морщинами лобъ опущенъ былъ на руки, лица не было видно, сѣдая борода въ безпорядкѣ лежала на груди.

— Батюшка, — промолвила Этель, стараясь всячески разсѣять старца: — сегодня ночью я видѣла счастливый сонъ… Посмотрите, батюшка, какое прекрасное небо.

— Я вижу небо, — отвѣчалъ Шумахеръ: — только сквозь рѣшетку моей тюрьмы, подобно тому какъ вижу твою будущность, Этель, сквозь мои бѣдствія.

Голова его, на мгновенье поднявшаяся, снова упала на руки. Оба замолчали.

— Батюшка, — продолжала робко молодая дѣвушка минуту спустя: — вы думаете о господинѣ Орденерѣ?

— Орденеръ? — повторилъ старикъ, какъ бы припоминая о комъ ему говорятъ. — А! я знаю о комъ ты говоришь. Ну что же?

— Какъ вы думаете, батюшка, скоро онъ вернется? Онъ уже давно уѣхалъ. Ужъ четвертый день…

Старикъ печально покачалъ головой.

— Я полагаю, что когда мы насчитаемъ четвертый годъ его отсутствія, то и тогда его возвращеніе будетъ столь же близко какъ теперь.

Этель поблѣднѣла.

— Боже мой! Неужели вы думаете, что онъ не вернется?