Ганнибал

Он наткнулся также на запечатленные в ее памяти картины, яркие до полной безжалостности, старые, но прекрасно сохранившиеся во всех деталях и подробностях, от которых исходило адское свечение ярости и гнева, вспышками пронизывавшее сознание Старлинг, как молнии при грозе.

Большая часть этих вызывавших ярость и гнев картин была связана с Полом Крендлером. Ее обиды на совершенно явную и откровенную несправедливость, которая обрушилась на нее с подачи Крендлера, смешивались с гневом и упреками в адрес отца, в которых сама она никогда и ни за что бы не призналась. Она никак не могла простить отцу его глупую смерть. Он ведь, в сущности, бросил семью на произвол судьбы. Он перестал чистить в кухне апельсины. Он обрек мать на вечную возню с тряпками, щетками и ведрами. Он перестал прижимать к себе Клэрис, лишив ее возможности ощущать, как бьется его огромное сердце, как она потом ощущала сердце Ханны, уходя с нею в ночь.

Крендлер превратился для нее в некий символ, олицетворение неудач и отчаяния. Смогла бы она его игнорировать или бросить ему вызов? Или же Крендлер — как и любой другой большой начальник — был для нее лицом почти священным, своего рода табу, обладающим властью обречь Старлинг на то, что, по мнению доктора Лектера, было просто жалким и беспросветным существованием?

Впрочем, он заметил и один весьма многообещающий признак: при всем ее крайне трепетном отношении к своему значку она все же могла прострелить точно такой же значок и убить его обладателя. Интересно, почему? Да потому, что она предана делу, и в горячке боя, уяснив для себя, что обладатель значка — преступник, она приняла решение тут же, мгновенно, переступив через сложившийся стереотип. Стало быть, имеет место и потенциальная гибкость психики. Означает ли это, что внутри личности Старлинг есть место и для Мики? Или это просто одно из преимуществ того места, которое Старлинг должна теперь освободить?

Глава 96

Барни вернулся к себе домой с работы, после окончания смены в больнице «Мизерикордия», которая продолжалась с трех до одиннадцати вечера. По дороге он съел в кафе тарелку супа, так что когда он вошел в свою квартиру и включил свет, было уже около полуночи.

За кухонным столом сидела Арделия Мэпп. В руке она держала черный автоматический пистолет, направленный прямо ему в лицо. Судя по отверстию ствола, пистолет был не менее 40 калибра.

— Присаживайся, лепила, — сказала Мэпп. Голос ее звучал хрипло, белки глаз покраснели. — Поставь стул вон там и придвинься спиной к стене.

Что напугало его гораздо больше, чем огромный пистолет в ее руке, так это другой пистолет, лежавший на скатерти перед нею. Это был «кольт-вудсмен» 22 калибра с пластиковой бутылкой, прикрученной с помощью изоленты к стволу — в качестве глушителя.

Стул заскрипел под весом Барни.

— Если ножка подломится, не вздумайте стрелять — я тут ни при чем, — сказал он.

— Тебе что-нибудь известно о Клэрис Старлинг?

— Ничего.

Мэпп взяла со стола малокалиберный пистолет:

— Я не собираюсь тут с тобой валандаться, Барни. Если только увижу, что ты врешь, лепила, тут же всажу тебе пулю в брюхо. Понятно?

— Да. — Барни знал, что это истинная правда.

— Еще раз спрашиваю: тебе известно хоть что-нибудь такое, что могло бы помочь найти Клэрис Старлинг? На почте мне сказали, что всю твою корреспонденцию целый месяц пересылали в поместье Мэйсона Верже. Интересно, за каким чертом, а, Барни?

— Я там работал. Я работал на Мэйсона Верже, ухаживал за ним, а он расспрашивал меня о Лектере. Мне там совсем не понравилось, и я уволился. Мэйсон был настоящий подонок.

— Старлинг пропала.

— Я знаю.

— Может быть, ее увез Лектер, а может, сожрали эти свиньи. Если это он ее увез, что он может с нею сделать?

— Честно скажу — не знаю. Я бы рад помочь Старлинг, если б только мог. Почему бы не помочь? Она мне нравилась, и она мне помогала. Посмотрите лучше в ее рапортах или в записках…

— Уже посмотрела. Хочу, чтобы ты кое-что хорошенько усвоил, Барни. Дважды я тебе ничего предлагать не стану. Если ты что-то знаешь, лучше говори сразу. И если я когда-нибудь выясню, неважно когда, что ты что-то от меня скрыл, что могло бы помочь мне, я вернусь сюда — и этот пистолет будет последним, что ты увидишь на этом свете. Я тебя застрелю, толстый увалень, понимаешь?

— Да.

— Так тебе что-нибудь известно?

— Нет.

За этим последовало долгое-долгое молчание, самое долгое на его памяти.

— Сиди и не рыпайся, пока я не уйду.

Барни потребовалось целых полтора часа, чтобы прийти в себя и наконец уснуть. Он лежал на кровати, глядя в потолок, его широкий, как у дельфина, лоб то весь покрывался испариной, то полностью высыхал от внутреннего жара. Перед тем как выключить свет, он встал и пошлепал босиком в ванную. Достал из своего армейского мешка зеркальце для бритья, из нержавейки, какое обычно выдают морским пехотинцам.

Потом прошлепал на кухню, открыл стенной щиток с электропробками и прикрепил зеркальце к внутренней стороне его дверцы липкой лентой.

Это было все, что он мог сделать для своей безопасности. Во сне он все время подергивался, как собака.