Ганзейцы. Савонарола

— Извините мне мою откровенность, — сказал Стеену бюргермейстер, — но я, право, не понимаю вашего сегодняшнего способа действий. Вы слишком хорошо знаете, с каким уважением я всегда на вас смотрел, и потому меня вдвойне удивляет, что такой человек, как вы, так хорошо знакомый и с нашим городом, и с важнейшими интересами ганзейской торговли, решаетесь давать взаймы человеку, исключённому из нашего общества, такую большую сумму, которая составляет чуть ли не целое состояние. Да ещё такому человеку, который несомненно принадлежит к нации нам враждебной и королю которой мы собираемся объявить войну! Скажите, что вас к этому побуждает? Где же ваша прославляемая всеми осторожность и умелость в делах? Подумайте же, наконец, что ведь вы и сами можете очутиться в дурном положении, если этот Торсен не сдержит своего слова и не возвратит вам выданную вами сумму к определённому сроку.

Во время этой речи бюргермейстера Госвин Стеен несколько раз менялся в лице. Жилы на лбу его вздулись; губы его подёргивало, он, видимо, сильно гневался. Несколько раз собирался он возражать бюргермейстеру, но не в силах был выговорить ни слова. Наконец, он настолько Овладел собою, что мог высказаться:

— Мы все свободные граждане, г-н Иоганн Виттенборг, и каждый из нас волен поступать, как ему угодно. Понимаете ли вы меня?

— Я вовсе не хотел вас прогневать, — сказал бюргермейстер. — В качестве вашего сотоварища по ратуше и собрата по нашим отношениям к Ганзе я полагаю, что мы с вами довольно близки и я имею право высказать вам моё мнение. Извините меня, если я во всём этом ошибся.

И затем Виттенборг очень ловко перевёл разговор на политику, которая, конечно, была самым жгучим вопросом времени.

— Все бюргермейстеры приморских городов, — сообщил Виттенборг, — съезжались в Грейфсвальде. Представителем нашего города был мой младший сотоварищ Бруно фон Варендорп. Прежде всего решено запретить всякий вывоз товаров в Данию и на Шонен под страхом лишения жизни и имущества. Сверх того, хотят хлопотать о заключении союза с Швецией и Норвегией.

— Это для меня новость! — сказал Госвин Стеен.

— Если бы вы пожаловали к нам во вчерашнее заседание совета, то вам бы это было известно, — возразил Виттенборг. — К сожалению, вы в последнее время вообще стали редким гостем на наших заседаниях, и ваше отсутствие вдвойне ощутительно, так как гибель нашей Бойской флотилии всё ещё кипятит многих.

Госвин Стеен изо всей силы ударил кулаком о стол.

— Да разве же я не сделал уже в этом деле гораздо более, нежели было нужно сделать! — гневно воскликнул он. — Разве господа члены городского совета не вознаграждены мною за все понесённые ими убытки, и все вместе, и каждый порознь? Или это благодарность мне за то, что я делал сверх сил своих?

— На то была ваша добрая воля, — сказал бюргермейстер. — Вы, вероятно, по свойственной вам добросовестности и честности, почувствовали, что вам следует принести эту жертву.

— Ну, так чего же ещё от меня требуют? — вскипел Опять Стеен.

— Вы сегодня слишком раздражены, — возразил Виттенборг, покачивая головой, — сегодня никакое спокойное соглашение с вами не оказывается возможным. Я только одно могу вам сказать: вам бы следовало опять аккуратно посещать заседания совета, чтобы самому лично отражать всякие мелочные нападки. Если вы от них сами станете отбиваться, то они разлетятся прахом — и только; а в противном случае из этих мелочей может вырасти такая гора, что её и сдвинуть будет трудно, даже человеку вашего ума и силы воли. Честь имею кланяться, г-н Стеен, это я всё вам на пользу говорю.

Стеен ушёл, даже не пожав руки бюргермейстеру. Слова его оскорбили Стеена, и он направился домой уже гневный и недовольный и другими, и собой. Настоящее представлялось ему в самом мрачном виде; да и от будущего он не ожидал ничего хорошего. И в таком настроении пошёл он домой через торговую площадь, не отвечая ни на чьи поклоны и тем самым возбуждая в толпе неприязненное чувство к себе.

XI

Неправый суд...

Когда он подошёл к своему дому, ему случайно попалась на глаза высеченная на камне «марка» его торгового дома, окружённая священными эмблематическими изображениями. Его отец приказал высечь на камне, под этою маркою, своё любимое присловье: «Жив ещё старый Бог!» И вспомнилось Стеену, как часто в детстве он стаивал перед этою надписью и читал её по складам, слово за словом. По общедетскому обычаю, он, бывало, читывал её нараспев, подлаживая к ней то весёлую, то торжественную мелодию. Старое присловье глубоко пустило корни в его сердце; оно сопутствовало ему на всём долгом пути его жизни; оно вспоминалось ему постоянно во время его дальних и опасных странствований. И вот теперь, когда волосы его стали серебриться сединой и твёрдая опора религии стала ему особенно необходима, — теперь прекрасное присловье вдруг утратило для него всякий смысл, и он злобно засмеялся, когда прочёл эти давно знакомые ему слова.