Гарь

Заупрямился уязвлённый протопоп:

– Но уж. Коли баба лиха, так живи своим цыплячьим умом, прости её, Господи, худоверную. Жаль, ребятёнка губит.

Через сутки вновь пришла Софьюшка, оповестила, что как ни ладил мальчонку Арефа, а ему всё хуже.

– Да как и полегчает-то? – грубо высказал ей протопоп. – Мамка бесам на руки сама кинула ребятёнка, от Божьей заступы отворотилась. Вот и пущай надеется на Арефу-знахаря.

На ночь наведался дождь, лил крупно, не переставая, промокла крыша зимовья, густо закапало с потолка. Одежонки сухой уж ни на ком не было, спрятались дети с Марковной в широкую, осадистую печь, а Аввакум залёг на лежанку, укрылся сшитой из полос берестой.

По времени рано, до заутрени, слез с печи Аввакум, нашарил впотьмах епитрахиль, надел её на шею под обветшавшую вконец ризу, взял священного маслица – чуток его булькало на донышке пузырька – взял водицу святую в штофце зелёного стекла и тихо, чтоб не тревожить семью, вышел из зимовья.

Дождь как лил всю ночь, так и лил, притуманив прохладным парком избёшки и острожные стены с башнями. Надвинул на голову поплотнее колпак, осенился крестом и похлюпал по лужам к воеводской хоромине, ступил на крыльцо, а тут и выскочили в сени со свечами в руках, будто всю ночь караулили его приход, Марья с Софьей. Кланяясь – руки к груди – пятились перед ним в сенях, а там, оттянув дверь, пропустили в хоромину. Аввакум вошел, отряхнулся от дождя у порога, снял колпак, пошоркал обутыми в кожаные чирки ногами о плетёный коврик и тут из спальни выскочила опухшая от слез и бессонных ночей сноха воеводы – Евдокия Кирилловна, и упала протопопу в ноги.

– Батюшко, прости, – зашелестела бледными губами. – Покаяния моего ради прости, я от горя с ума спятясь, не ведала, что творю!

Следя мокром по выскобленному добела полу, с рассыпанными по плечам сильно поседевшими космами, Аввакум прошел в спальню и увидел тельце Симеонкино на кровати в свете поставка и свечей. Мальчонка углядел протопопа и, опираясь на локотки, приподнял голову, улыбнулся и что-то прошепелявил, весь устремясь к знакомому белому дяденьке, однако силёнок не хватило выпружинивать тельце, и он надломленно уронил головёнку на цветастый подголовник.

Аввакум подошел, сел на краешек кровати, протянул руку, пощупал лоб, пригладил растрёпанные волосёнки: «здрав нутром, – подумал, – а ноженьки тают, стали, как батожки, сухонькие, знать, не ходит, а вдаве ли имя по дому топотил».

– Боженька рядом с тобой, сынок, он поможет, и бегать станешь как прежде, – поглаживая ладонями исхудавшие ножки, ласково уверил его протопоп. – Он тебе и маслица живого дал, вот помажем с молитвой, и пойдут ножки, ведь пойдут же? То-т и оно.

Мальчонка закивал радостно, во все глаза глядя на такого-то большого, добролицего, воистину с иконы сошедшего, светолепного старца.

Аввакум растирал священным маслицем истонченные ножки, прощупывал слабенькие икры и читал, читал молитвы и вновь восчувствовал, как когда-то в Юрьевце-Повольском, пользуя сына вдовы-стрельчихи, что растворяется сердцем в слезах и молитве и тяжесть покидает тело. Ему как-то зналось, что выпусти он из ладоней эти батожки – тут же и воспарит от мальчонки в страшную высь, а этого допустить нельзя, неможно ни на миг вот теперь им разомкнуться, перестать быть одним связанными. Он видел, как мальчик засыпает, светло улыбается ему, шепчущему молитвы, и от этой улыбки ангельской отступает, рассеивается по углам ясно видимая протопопу, зависавшая только что вот над младенцем тёмная кисея.

Долго сидел над ним Аввакум с просьбой-мольбой ко Господу: не видел и не слышал, как пришел Еремей и опустился на колени пред кроватью, а вся челядь и сам Афанасий тихо гудят в углу пред образами.

Спящего блаженным сном Симеонку Аввакум благословил крестом и услышал, как запел петух во дворе воеводском. Он улыбнулся восстающему свету нового дня, налил в горсть святой водицы, подержал её в ладони, подышал на неё и, окуная пальцы правой руки в горсть, покропил мальчонку, а остаток воды тонкой струйкой слил в приоткрытые губы младенца, тот во сне почмокал ими, сглотнул.

Аввакум тяжело поднялся на ноги.

– Здрав будет и при ноженьках, – покосился на Евдокию Кирилловну. – В покаянии да молитве матери великая сила есть. Вот ты покаянием и свою душу изврачевала и сына исцелила. Чему быть? Не от сегодня у всех кающихся есть Спас.

Сказал и пошел к двери. И тут все, бывшие в хоромине, склонились в низком поклоне.

– Спаси тебя Христос. – Пашков ещё раз земно поклонился. – Отечески творишь, не помнишь нашего зла.

И пошел один проводить Аввакума, и уже на крыльце ответил ему протопоп:

– Мне делать зло Господь не велит, а тебе, воевода, надлежит помнить о своём зле и сокрушаться до конца живота своего. Вот выедем на Русь…

– Поди и не выедем.

– Скоро, воевода, скоро, – прищурился, глядя вдаль поверх стен острожных, Аввакум, вроде где-то там открылось ему или пахнуло оттуда добрым предчувствием. – Ужо на Руси я, милостью Божей святосвященник, постригу тя в монастырь на вечное покаяние, авось спасешься от мук гееновых. Который раз тебе сказываю.