Гарь

Ударили по рукам, и эвенки отъехали, довольные, а в остроге началась большая работа. Всем руководил Еремей: повелел забить всех баранов и пять коров. Остальных вести за обозом. Распорядился варить мясо в больших котлах с ячменём и толокном, кормить вдосыть. Повеселевшие казаки днём и ночью готовили сани и нарты оленьи. Переговорил Еремей с отцом и настоял немедля перекочевывать в Иргенский острог, хоть и долог к нему путь и труден, да там хлебных запасов оставлено и зверя дикого добыть проще, и озёра большие и рыбные. Осесть там и ждать пополнения, о котором воевода просил царя, еще как прибыл на Нерчу и начал отстраивать заново острог. Второй год прошел, как отправил грамотку государю с надёжными и бывалыми казаками, а присылки всё нет.

Слушал Афанасий Филиппович и только головой кивал, поддакивая. К середине марта сани и нарты были готовы, коней приучили ходить в упряжи. Подсчитали тюки с сеном – должно хватить до Иргень-озера. Загрузились скарбом, оставили в остроге двадцать казаков с пушкой. Аввакум, не спросясь у Пашкова, облачился в сохранённую ризу и середь двора со крестом в руках взгромоздился на сани. Сдвинулись, обстали батюшку все оставшиеся в живых сто шестьдесят полчан, опустились на колени. Прочел молитву ко Господу Аввакум и закончил акафистом ко Святителю Николе:

– Возбранный Чудотворче и изрядный Угодниче Христов Никола! Силою, данною тебе свыше, слезу всякую отъял ты от лица люто страждущих, богоносе отче Никола: алчущим бо явился ты кормитель, в пучине морской сущим избавитель, недугующим исцелитель, и всем всякий помощник ты, вопиющим к Богу, – Аллилуиа!

Благословил крестом, и обоз из тридцати саней и двадцати нарт съехал в устье Нерчи, а далее вверх по Шилке до слияния её с Ингодой, чтобы там, даст Бог, переволочиться в острог Иргенский. Хмуро оглядывались назад казаки, пока видны были кресты над могилами отрядников да стены острожные, бывшие им тюрьмой немилостивой. Но скоро всё завесилось метельной кутерьмой, остались за белесой мглой живые двадцать казаков, да под стеной крепостцы заметённые снегом и оплаканные вьюгами трупы.

Аввакуму Пашков выделил лошадёнку с санями, их протопоп устелил сеном, загрузил оставшимся добром, усадил Марковну с Агрипкой и Прокопкой, укрыл двумя сшитыми полстью оленьими шкурами, сверху натянул парусное полотнище, чтоб не замёрзли. Сам с Иванкой шли за возком, жались от ознобного ветра-мызгуна, гуляющего под худой одёжкой. Неподкованные лошади скользили, падали на гладком льду, лишь кое-где переметённом снежным настом. И остальные отрядники брели за своими санями, не утруждая выбивающихся из сил лошадок. Тяжек был переход, люди раскатывались на синих стеклинах, убивались то спиной, то затылком, поднимались и, охая, шли дальше. Остановки были редкими: спешил Афанасий Филиппович, опасался наскока туземцев. Он, не вылазя на свет белый, сидел со всем своим большим семейством в деревянной кибитке, сбитой на долгих санях и запряженной тройкой самых сильных коней. Еремей не посиживал с ними, он брёл следом, ведя в поводу коня, приглядывая за обозом. В дороге больше питались строганиной, но и останавливались сварить горячего. Разводили костры и всегда навешивали над ними шесть артельных котлов, в каждый строго по весу бросали мясо, а закипало варево, то Еремей с Василием обходили костры и приказчик в каждый котёл сыпал по три ковша муки или толокна. Рожь приберегали. Наскоро похватав горячего, люди шли дальше. К вечеру по реке начинал тянуть продувной, леденящий хиус и, казалось, бледное солнце в спешке пряталось от него за острые гольцы, но там раскалывалось о них и растекалось по белым горбинам оранжевым желтком, который тут же утопал в снежной опуши. И сразу небо задёргивалось тёмной завесью, сплошь унизанной брошами продроглых, сверкучих звёзд, и в долину реки вплывала непродыхаемая стынь: изо ртов людей и коней выпыхивал тугой пар, мельтешил перед глазами колючими блёстками, блёстки тёрлись друг о друга, шелестели невнятное, и окутанный паром обоз двигался вслепую в шепчущемся тумане.