Гарь

Во всё время службы один Кривой Василий с цепями на ногах стоял снаружи у открытых дверей, смотрел внутрь, в спины молящихся, и часто-часто окидывал грудь крестным знамением. Робкая надежда на милосердие покинула его; он известился тоской сердечной, что, сколь ни кайся, ни исповедуйся, вход в храм Господен для него заключён до искупления и отпущения смертных грехов свыше, а когда наступит тот «прощёный день», да и наступит ли, никто из грешных человеков знать не может.

Утром после службы народ, надолго лишенный праздников, радостно христосовался друг с другом. Марковна с полным ситом крашенных луковой шелухой чернушкиных яичек, накопленных за дни Великого поста, чтоб хватило каждому казаку в Светлый день по одарку, обходила людей, брала яичко из сита и, по-девичьи разрумянясь, оповещала:

– Христос воскресе!

– Воистину воскресе! – улыбаясь, со влагой в глазах, восклицал казак и трижды целовал протопопицу.

Она подносила сито к другому, тот, как чудо чудное, брал из него яичко, бережно перекатывал с ладони на ладонь, отвечал с рыдинкой в голосе: «Воистину воскресе!» и, едва касаясь губами, челомкался с сияющей одарительницей.

Христосуясь с Динеем, Аввакум показал на неё глазами и, открыто любуясь протопопицей, шепнул:

– Яко Магдалина средь цезарей ходит, оповещая о Воскресении Спасителя.

Диней заподдакивал и, ласково глядя на Марковну, вздохнул так, что запотрескивала на крутой груди рубаха:

– Эх, да шшитай, она и о твоём, батюшка, воскрешении оповещат, чтоб не таясь боле заступничал за нас пред Господом.

Казаки осторожно сколупывали с оранжевых яичек скорлупу, прятали по карманам и долго – теша душу и сердце – отщипывали от нечаянной благодати по крошке, уважительно брали губами…

Пасха Пресветлая! Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ!

Приспел день и Аввакуму с семьёй ехать на Русь. Заботливый воевода Толбузин загодя поручил казакам насушить и навялить на дорогу мяса, напечь хлебов и нагресть в мешки муки. Всё это снесли в лодку, уложили поудобней, да ещё повелел поставить мачту, обернуть её парусом и хорошенько увязать верёвками. Это проделал сотник Диней с холмогорским помором Гаврилой.

– По реке-то вниз по течению самосплавом спуститесь, а Байкал, даст Бог попутного ветерка, под парусом перебежите, – наставлял Диней Аввакума, – одними гребями долгонько-ть надобе ворочать, сам знаешь, батюшка, – море.

– Гребями токмо парусу подмогать, то и ладненько, – поддержал бывалый помор Гаврила. – Стался б с вами кормщик умелый.

Диней заговорщицки мигнул протопопу и посоветовал помору:

– Вот и сплавляйся с имя, ты по морям-то поднаторел, а воеводу как-нито упросим, отпустит.

– Ежели так, то чо, – кивнул Гаврила, – смогём со святым Николой. Он нам, поморам, завсегда в помогу, сказывают, из наших мест чудотворец, а уж мы ему церкви ставить не скупы.

– То всякому вестно, – серьёзно, но с весёлинкой в глазах подтвердил Диней. – У вас от Холмогор до Колы на версту тридцать три Николы.

– Раз тако дело, стану просить тебя у воеводы, – пообещал Аввакум.

Но сразу идти к воеводе просить себе кормщика Аввакум не стал, да и занят был Илларион Борисович: вдвоём с Еремеем в избе воеводской вершил важное дело – выдавал казакам задолженное Пашковым царское жалованье. Направился в амбар к новому приказчику, лицу доверенному, просить замолвить за себя слово. Тот замялся, видно было – не хотел отказывать протопопу, но остерегался лезть к воеводе с досужей просьбой.

– Не отдаст, чаю, помора, – почёсывая бровь, озадачился приказчик, – но подступлю с одного и другого боку, хоть малозначно сие: людей в остроге раз-два и обчёлся, ну да спробую. Сойдёт, авось, не наискось.

Аввакум сходил к лодке, взял под мышку толстенную книгу, вернулся в амбар.

– Я те книгу «Кормчую», а ты мне кормщика, – сказал складно, и оба рассмеялись.

Приказчик принял книгу, взвесил на руках, удивлённо вертя головой, и смело водрузил её на полку, на видное место, знать, успел сбегать к воеводам и всё уладить. Довольный Аввакум зашагал к землянке, где у входа кучкой стояли казаки и подходили другие. Говорили они с Марковной, по бокам которой стояли выросшие сыновья с котомками через плечо, а спереди к ней притулилась Агриппа с узлом в руках. В этих котомках и узле было всё кое-как годное барахлишко семейное. Сундук с церковной утварью, возвращенный Аввакуму, был уже в лодке, кроме двух икон, оставленных в церквушке: больно было оставлять её пустой, пускай приходят казаки помолиться, а то когда ещё прибудет с отрядом из Тобольска новый священник.

– Не хотится прощаться, да чо поделашь, натерпелись вы тутока по самый край, – не пряча слёз и кланяясь, высказывали казаки Марковне, трущей глаза концами головного платка. – Ты нам, матушка-государыня, была светом в оконце. А уж што не так случалось, прощай нас, несуразных.

– И меня прощайте, – кланялась Марковна, а с ней и дети. – Мно-ого разного худа бывало, ой как много, так ведь днями и отрадывало, родные вы мои, спаси вас Бог.