Гарь

– Убивец, Ерошка, сподручник энтова, – указали пальцем на Кривого, – сбёг, а куды подевался, вражина, найти не знаем. Уж ты, батюшко, позволь пошарить ладом в лодке-то, можа, как загружали её, он под рухлядью и схоронился, нору себе нашел, хорёк!

Не раздумывал Аввакум, не мог отдать на казнь человека.

– Нет его в лодке, видите же, – спокойно, с противной самому улыбкой, ответил разгорячённым казакам. – Разве под матушкой с дочей пошарите?

– Ой, да лежи ты, матушка! – замахали руками казаки. – Ты и так всякого натерпелась, государыня. Прощайте нас, а вам путь добрый.

Столкнули лодку, вспрыгнули на откосик береговой и побежали, треща кустарником.

Плыли, молчали, пока кормщик Гаврила высказал, не то похваляя, не то осуждая жалостливого протопопа:

– Доброе смолчится, так худое смолвится.

Отсутствующе глядя на него, Аввакум кивнул, сам не зная чему.

Вниз по реке сплавлялись скоро, и помору Гавриле в малый труд стало править веслом по полной воде, а там и в Селенгу вплыли и по ней быстро побежали далее, вниз: после дождей она вспучилась, кое-где вышла из берегов и несла лодку стремглав меж сказочно бравых утёсов и муравовых долин. Восхитясь её простором, глядел Аввакум на мелькающие мимо поляны и разлоги в жаркой кипени цветного разнотравья, заляпанного блуждающими по нему солнечными пятнами, подобно огненным валам морским, кои то меркли, то вновь блистали, являя несказанный свет, а он, то ли рождённый здесь, то ли плененный богоделанной красотой, царил над всем широко и свободно. И скалы – красные, белые, синие – обстали реку и, горделиво высясь, любовались на своё отражение, а ступени и террасы, застланные изумрудным мхом, будто обитые рытым бархатом, манили обресть на их мягких залавках отдохновение и сон чудный. «Воистину сады райские», – ликовало сердце Аввакума, и было отчего: когда тянул лямку, буровя тяжелые дощаники встречь течения, не замечал их запавшими от смертной устали глазами. Особо умиляли стоящие у воды скальные останцы – в наброшенных на плечи алых шалях всё ещё буйно цветущего багульника они походили на вышедших к берегу праздничных боярынь русских поклониться ему, Аввакуму, чудесно сбереженному силами праведными за молитвы святых отец. А он и семейство его, стоя на коленях, кланялось, эхом повторяя за ним псалом: «Во всяко время благословлю Господа».

До устья Селенги со множеством проток, густо заросших камышом, доплыли без больших помех и левой её протокой вынеслись в спокойные воды Байкала и тут, на берегу его, увидели несколько балаганов, крытых травой и тростником, а возле них дымки костров и несколько мужиков. На песчаном отмыске четверо бородатых парней в синих рубахах, низко подпоясанных красными опоясками, колдовали над перевёрнутой плоскодонкой: конопатили, промазывали смольём, ещё двое перебирали сети. Завидев лодку с большим крестом Господним на носу, все они бросили работу и понеслись к приезжим, взмётывая песок голыми ногами и громко крича. И от балаганов, спрыгивая с берегового уступа, подбегали русские люди, здравствуясь и кланяясь. И приезжие им кланялись, а протопоп благословлял их всех стоя, «яко на водах», в своей лодке. Люди вбрели в Байкал по грудь, ухватились за низкие борта плоскодонки и поволокли её на песок, а там и дальше на взгорок – подальше от воды на случай шторма. Они колготили, перебивая друг друга, ширили глаза на случайных гостей, особенно на священника с крестом в руке, и снова кланялись, радостно и белозубо скалясь.

Степенно и позже всех подошел библейского вида мужик, с длинной седой бородой, представился старостой Терентием, склонился до земли.

– Крестьяне мы из Балаганского острога, – объяснил он, глазами, впитавшими в себя синь байкальскую, ласково оглядывая приезжих. – У себя там землицы сколь смогли подняли, засеяли, таперь сюды подались рыбёхи попромышлять. Много её тут, до бяды много. Зимой-то мы охотники, рыбку для приманки кладём в плашки и давки, чтоб, значит, соболя брать как ни есть чистым, в шубке с искрами, дробью не порченной, в казну государеву. А соболя в местах здешних дюже богато, да и там у нас густо.

– Слыхал я, бабы, по воду идучи, коромыслами их зашибают? – улыбаясь с хитринкой в серых поморских глазах, полюбопытствовал Гаврила. – Ловко так-то, ай врут?

Староста построжал, оглядел помора с головы до ног:

– Пошто же врут? – помёл бородой по раздольной груди. – Пойдут бабы по воду, а оне, соболя, в ногах путаются, або пролубь обскочут, сядять кружком, ведром учерпнуть не дають, как тутока без коромысла. Не вру-ут.

Смеялись мужики-соболятники, а с ними и все приплывшие с Аввакумом.

– Ну да ладно-ть. – Терентий пальцами обобрал с глаз выступившие слёзы. – Энто кто таков сидит к мачте чепью приключен?

– Злогрешен он человек, – перекрестился Аввакум. – Бог ему судья.

– Душ загубил боле полуторасот, – вмешался Гаврила.

– Чьих душ-то? – притушенными голосами спросили мужики.

– Казачьих, православных.