Гарь

– Это я ладно, я ворчать погожу. – Аввакум, глядя на иконы, подушечками пальцев промокнул смокревшие глаза. – Подюжу. Не в первой нас беда хладом склепным обдувает. Беда, что Никона сквозняком тем латинским прохватило, он и зачихал, расхворался, бедной. И вся хворь его, окаянная, от греков хилодушных, от Паисия-патриарха, пастыря лукавых. Он, Паисий, самый еретик и есть с тех пор, как на Флорентийском соборе предтечи его с римским папой унию сочинили и подмахнули ничтоже сумняшеся. И сблевотили тем на православие. А что же Никон?.. И до него на Руси случился недоумок-митрополит Московский Исидор. Тот вдаве с собора того антихристова приперся на Русь с римским крыжем в руке, чиннай-блохочиннай, да князь великой Василей Василич ему укорот тут же учинил, обозвав злым прелестником папским, волком, и в монастырь глухой заточил. Ан снова ползет к нам во все щели докука та, да что-то нет на нее зоркого Василя-князя, будто начальников наших, как и его встарь, нонешние Шемяки вконец ослепили. И вот что на ум мне пало: уж не опоили Никона кореньями некими злыми, оно и разум его смутился. Чего ждать? Может, по времени отступит хворь и все станет ладом и заразу преблудшую на Русь назад отпятит. Ведь всяк народ – Божий. Посиживали бы тихо в своих землях, не шиньгали б нашу.

– Не усидят. Дорожку к нам давно уж топчут. – Стефан вышел из-за стола, прислушался к чему-то, договорил быстро: – Они костьми лягут, токмо бы свой устав в чужой монастырь вволочь… Чу! Одначе государь по переходу из сада идет. Ноне он с утра в хмуре.

Аввакум привстал со скамьи, заоглядывался, куда бы увернуться от нежданной встречи.

– Не полошись, – шепнул духовник, глядя на боковую дверь.

Она вежливо приоткрылась, и в половину Стефана вошел государь Алексей Михайлович с букетиком «царских кудрей»-касатиков в обнизанных перстнями руках.

Аввакум опустился на колени да так и замер, ткнувшись лбом в пол. Царь, войдя со света в полусумеречную палату, прищурился, разглядел Стефана, согнутого в поясном поклоне, подошел к нему и кротко попросил благословения. Стефан коснулся губами руки государя, благословил его размашистым крестом, а царь, как всегда, благодарно ответствовал поцелуем в ладонь высокочтимого им отца духовного.

Вроде не заметил государь Аввакума и уйдет в дверь, а там по переходу и во дворец, но Алексей Михайлович обернулся к нему:

– Встань, протопоп, – тихо, голосом усталым поднял он с колен Аввакума. – Давно ли расстались, да опять свиделись. Ты пошто свой Юрьевец покинул? Все-то для посева слов Господних места на земле обресть не знаешь?

Аввакум замер перед царскими очами в заношенном азяме, в порыжелых сапогах, со скомканным в кулак колпаком, глядя на государя вскипающими слезьми глазами. Алексей Михайлович смотрел на него со всегдашней вежливой учтивостью, однако в малой еще складочке меж белесых бровей уже обозначивала себя, укладывалась упрямая гневливость.

Стефан стоял, поджав губы, боялся за протопопа, задёрганного падшими на него напастями: вдруг да учнет выговаривать навзрыде всю накипь сердешную, а в ней ох сколько злости и горечи. И цветы-касатики, кои передал ему государь в руки, были в момент сей неуместны, не празднили сердце, а куда их определить, не знал – на божницу приткнуть не смел. Так и держал их ослабевшими руками, и они испуганно подрагивали завитыми кудрявыми головками. «Мне бы стало лопатинку на Аввакуме переодеть, – запоздало винил себя, – да, вишь, разговор какой, слово за слово, в версту вытянулся, другое что на ум не пало».

Государь будто прослушал его думу, вздохнул и, глядя на Аввакума, изрек укоризненно:

– Гляжу, обмирщился ты. Подобающую сану одежду с плеч скинул. А я тебя волей Божией в протопопы поставил. Поди-ка ты в Патриарший приказ да Никону на глаза не навяливайся, а сыщи казначея. А что тебе там прикажут – мне отпиши. Чаю я – сам себе вины ищешь. Поди, батюшко, поди.

Кланяясь, – руки к грудине – выпятился Аввакум на крыльцо, постоял, отдыхиваясь. И соборы, и площадь, и хоромы, чуть затушеванные предвечерьем, показались утопшими во тьме, едва проглядывались. Знать, стемнело в глазах от нежданной встречи с государем, от его упрёка-выговора. Впервые так-то нелепо предстал перед обожаемым государем, впервые восчувствовал сердцем в его голосе отчужденность и сожаление. И когда звонарь Лунька тихонько присвистнул, свесясь из арки колокольни, и пошлёпал ладонью по чуткой бочине гулкого колокола, приглашая к разговору, он даже не глянул на звонницу, отмахнулся руками и пошел к смутной перед глазами Соборной площади.

Государь, проводив глазами Аввакума, спросил:

– Не досадно тебе, авве, что бегут с мест братья-боголюбцы? – взял из рук духовника букетик касатиков, понюхал. – Увяданием пахнут, зазимками.

– Зазимки еще не санный путь, сыне.

– Не люблю зиму – долгое, пустошное время: ни тебе охоты соколиной, ни разноцветья садового. Одни сугробы да лед. Бр-р!

– А горки саночные, а потехи кулачные? – уловив в голосе Алексея Михайловича грусть, улыбнулся и приободрил Стефан.