Гарь

– А и без топора, Аввакумышко, дикуют! И кто? Да те, кому бы приличие казать прихожанам добрым пастырством, а они благочестие в расшат ввергают! – Стефан отпахнул крышицу стоящего перед ним на столе ларца, вынул грамотку. – Вот писаньице от воеводы Муромского прямо в Приказ сыскных дел Юрию Алексеевичу Долгорукову князю. Вонмите! Уж не в Патриарший приказ шлет донос воевода, а мимо. Знать много слал, да все недосуг патриаршему стряпчему Дмитрию Мещерскому на сие глаз да руку наложить. Теперь воевода просит у светской власти суда над властью духовной. Эва до чего дожили! А уж как грамотка у меня обрелась, скажу – я покуда духовник царев, мне много чего мочно. И теперь, по размышлении над ней, беду в сторонку отвожу, поелико возможно.

– Что за притча? – нахмурился Неронов. – Неужто протопоп, брат Логгин, чего несусветного настряпал?

– Ужто-ужто, – зашелестел грамоткой и потряс ею Стефан. – А чего напрокудил, у Лазаря поспрошать надобе. Вместе стряпню месили: отцы духовные, да дела их греховные.

Духовник неприязненно уставился на попа.

– Да чё уж, – заёрзал Лазарь, нашаривая на груди крест. – Прочти, отче, братией всей послушаем бредню.

– Я прочту, а ты наперед сказывай – зачем бегал из своего Романова в Муром?

– Причинно, отче! Там хозяйство мое какое-никакое, все, что нажил до перевода в Романов. – Лазарь сдавил в кулаке крест, аж побелели костяшки пальцев. – Без надзору брошено, боялси, последнюю рухлядь сволокут. Причинно наезжал.

– Наезжа-ал! А ладное ли там вытворял, ездец? – Стефан развернул грамотку, стал честь: «А об Лазару и Муром и Романов-град много знают. Он в церкви не заходит, пиан постоянно, ежему всегда вулицы бываху тисны и людие его под руки водиша, сам не могаше до дома добресть. А какого ж под руки по вулицам пияна водют, тот не суть знаки апостолов, ни от Бога послан учитель на изправлянье церкви». – Стефан в сердцах скомкал грамотку, бросил в ларец и прихлопнул крышкой. – Далее чтиво сие зело прискорбно, братие мои. Протопоп Логгин с Лазарем иконы из церкви повыметали и глумились над ними всяко – хулили да плевались. Ну так неможно! Ну не по нраву, не в честь вам нового изуграфства иконы, так вежливо уберите до времени.

– До какого времени? – диаконовским басом возгудел Аввакум. – Покуда церкви православные в лютеранские перевернут, да прельстивыми и бездушными размалёвами увешивать станут? Да и увешивают уже. Да нешто ты, Стефан, сам не видишь? Не светоприимна икона ляцкая, от земного она, а не от нетварного Божьего света фаворского.

– Смолчи, брат! – прикрикнул, чего с ним никогда не бывало, Стефан. – Великий государь-патриарх Никон о новом написании икон никаких указаний не шлет. И в тех и других дух Божий одинаково дышит, ему нигде не заложено. А хулить да плеваться – это смолчи.

Аввакум сидел набычась, не поднимал глаз на братию, всем видом своим казал несогласие. Неронов свесил серебряную голову, перебирал синие бусины четок, будто сбрасывал вниз по шнурку голубику-ягоду. Заломив бровь, строго наблюдал за его руками протопоп Костромской Даниил, считал бусины. Один Лазарь немочно осел расквашенным телом, виновато пыхтел на скамье, обирая с лица градины пота.

Было отчего потеть несдержанному на язык и поступки молодому попу: нет бы отхмелять прихожан от зелия злого, так он, безжённый, сам себя окрутил с неиспиваемой бутылью целовального винца. Весельчак и острослов, он был по-своему любим горожанами. Его ласково привечали в домах, слушали со вниманием в церкви, но и поколачивали частенько. А отлежится, выпьет с обидчиками на замирение, и вновь ведут его, распатланного, распяв руки, по улице, а то и снова колотят по привычке своего в доску батюшку. Но когда воевода засадил попца за многие срамоты в камору стены крепостной, сковав бездушной чепью, жалостливый народ подступил великим полком, в гневе разогнал стражу, сбил замки и вызволил Лазаря из сырой ямы, урча на воеводу, мол, не моги сиротить християн, не мочно без попа, край как надо венчать, крестить нарожоных, отпевать почивших, а он в прозяби посиживат.

Махнул рукой воевода, дескать, пропади все пропадом – забирайте и милуйтесь с ним, родимым. Вызволили Лазаря из узилища, он кого надобе обвенчал, окрестил, кого отпел да с устатку и влил в себя тяжкую стопу самодельного хмельного напитка, да не одну стопу. И опять зашиперился. А люд занятой, всяким трудом умаянный, праздных гуляк оченно не чтя в будние дни, наподдавал Лазарю, укатал по странной любви к нему до смерти, а он возьми да от ухватов бабьих ласковых и мужичьих жердей сбеги от пасомых в Муром, а там и в Москву разгонять тоску на Варваркином крестце.

– Оженится – в степень войдет, – заступился за Лазаря Неронов. – От молодости такой прыткий. Его бы в Москве пристроить, чтоб в виду мелькал, а то пропадет умная голова. Да и есть куда: в Новоспасский на Таганку, на Путилина покойного место. Вот бы и…

– Но уж! – выкрикнул и закашлялся Стефан. – Место то другому почту, там царь бывать любит.