Гарь

За воротами толклась толпа, надавливала на охранных стрельцов молча, без крика и ругани. Однако стражи расступались и пропускали во двор редкие кареты знатных бояр. Из одной вышли князья Одоевский и Хованский, князь Иван Большой, но к Аввакуму не подошли, видно было – опасаются глядачей и подслухов патриарших. Мялись у кареты, кивали головами протопопу, прощались. И другие знакомцы прощались, стоя у крыльца приказа Сибирского. Один Стефан, духовник государя, обнял и благословил Аввакума без опаски. Да и нечего было страшиться духовнику: худ был и бледен последней бледностью смертной, жизнь догорала в нем останним фитильком лампадным. И когда обнялись, показалось Аввакуму – Лазаря из могилы изведенного прижал к груди, а не Стефана.

– Поведаю тебе, брат мой во Христе, тайное, – дыша с посвистом, осипшим и тихим, как никогда, голосом вышептал духовник, заглядывая ему в глаза своими поблекшими: – В миг, когда вознамерился Никон стричь тебя в соборе Успения Матери Божией, то тамо Вавиле, Христа ради юродивому, дано бысть узреть у врат царских стоящего преподобного Сергия Радонежского с двумя отроками-ангелами. Сказывал мне Вавилушко, сияние вкруг них было зело велие, очам несносно. Когда ж взял патриарх ножницы, то святый Сергий руки свои сложил крестом косым Андреевским, и от креста рук его сноп света горнего пал на царя. И сошед с места своего, государь в слезах, яко пьяный качаючись, воспретил волей преподобного твое расстрижение. Никто же другой не узрел того явления, токмо Вавилушко, скорбный, сподобился. А как Никон состригнул огнь со свечи ослопной, так и затуманился Сергий, отступил в алтарь, тамо и сияние иссякло… То доброе, брат, знамение. О тебе печется в Царствии Небесном преподобный, сидя одесную у Царя-Света. Прощай, брат.

Тенью бестелесной отошел от Аввакума Стефан и, пройдя меж расступившихся стрельцов, пропал, как расточился в народе. И еще одна карета, проблескивая гранями хрустальных стекол, въехала в ворота и остановилась вблизи семейства Аввакумова, запряженная четверкой, с казачками на запятках и кучером в дорогом красном кафтане. Вся в серебряных бляшках сбруя на вороных лоснящихся конях сияла, подобно звездам на черном небе. Закормленные рысаки не стояли на месте, вскидывали сухие гордые морды, вытанцовывали тонкими ногами, сыто ржали.

Из кареты ступил на землю Федор Ртищев, под локоток любезно высадил сестру свою, царицину боярыню Анну в кичке жемчужной с насурмленными разлетными бровями, с румянцем на подбеленном лице, в желтом с серебром опашене, сапожках со шнуровкой золотной.

Низко-низко поклонились они Аввакуму, он тоже коснулся земли рукой. И как недолюбливал протопоп «возлюбленный сосуд Никонской», смутился сердцем от сочувствия ее и заботы. А держала в руках боярыня ладненький коробец лаковый и голубенью глаз близоруких, подтопленных слезою, уласкивала детишек, скорбно поджав красивые губы.

– Прими, батюшко, и ты, матушка, гостинец чадушкам, – попросила, поднося коробец Настасье Марковне. – В нем потешки сладкие, уж не обессудь.

Прикусила Марковна запрыгавшие губы, с поклоном приняла подарок. Анна тож платочком душистым прикрыла глаза и отошла, скрылась в карете. Опечаленный Федор, крепясь не выказать слезы, бодрил себя нескладной улыбкой, выговаривал спешно:

– На телеге в сундуке шубы для вас теплые да от царевны Ирины Михайловны облачение церковное, да книги. Много чего приложила. Бог вам в дорогу, – приобнял за плечи Аввакума. – Царской милостью свидимся, молись о нас.

Простился, и покатила карета, расступились стрельцы, пропуская ее за ворота, и снова сомкнули строй, а за их спинами во дворе оказался новый протопоп Иван Данилов. Стоял он, гордо выставив напоказ протопопий посох, щурился, наблюдая, как рассаживается по телегам семейство опального протопопа. Подумал было Аввакум, проезжая мимо, глянуть в его мышкующие глаза, но телеги тронулись к противоположным воротам. И не стерпел Аввакум, прокричал, удаляясь:

– Выслужил-таки палку ту, а Ивашка?! – И рассмеялся горько. – Ужо беспятые тебя ею в преисподнюю и погонют!

Покатил из Первопрестольной в незнаемую, даже во снах не явленную, Сибирь печальный обоз, уваливаясь с боку на бок на вымоинах, и вострепетала душа Аввакума, и восчувствовала, как вместе с ней и телегой колеблется земли Устав.

Глава третья