Гаранфил

— Да об этом… Биландарлы. Чертов сын, говорю. За сорок уже. Ни кола ни двора. Жены и той нет. Да и кому он нужен. Получает неплохо, все проматывает. Я был как-то с документами у него. Стол, стулья, железная кровать. Конечно, какая порядочная девушка свяжется с таким оборванцем? Он не то что одеть, прокормить не сможет.

Гаранфил свернула скатерть, удивленно подняла брови.

— Почему ты так говоришь, Магеррам? Интересный мужчина. Так сложен. Высокий… Красивые волосы. Все, что надо… Должность хорошая. Я думаю, стоит ему только пальцем поманить, любая прибежит.

Магеррам прямо побледнел от ярости. Даже мясистые губы задрожали.

— Что ты заладила: «Интересный»!.. «Высокий»!.. «Красивые волосы»… Да ты понимаешь в жизни хоть что-нибудь? Не красота делает мужчину мужчиной, а деньги! Мужчина тот, кто умеет делать деньги! Содержать семью! Красивой должна быть женщина. А мужчина пусть немножко лучше козла, и больше ничего не надо!

Он метался по комнате, размахивал руками, в уголках его губ пузырилась слюна.

Гаранфил сложила скатерть и спокойно вышла на кухню. Он пошел за ней следом, выкрикивая слова своих, как ему казалось, неколебимых жизненных правил, говорил и ждал подтверждения в глазах, жестах, словах жены.

Гаранфил молчала. И это еще больше распаляло Магеррама.

— «Интересный»! Скажи пожалуйста — интересный! На этого интересного я выложил сегодня почти сто рублей! Коньяк! Мясо! Вино, фрукты. Еще неизвестно, что получится…

Как сквозь глухоту доходил до Гаранфил голос мужа. Не мигая смотрела она на грязные кастрюли, сковородки, тонкую струйку бегущей из крана воды. Ей вдруг показалось, что стены кухни сдвигаются, и все меньше становится воздуха, скоро ей нечем будет дышать, и вся ее жизнь утекает, уходит тонкой, почти незаметной струйкой в мойку, заваленную тарелками. На мгновение высветилось в памяти солнечное утро за распахнутыми окнами класса, седоголовая Таира-муаллима, вдохновенно читавшая стихи Вургуна, ожидание чего-то радостного, того, что придет в скором будущем, — конец войне, Победа, какая-то новая жизнь, новые люди, институт… Увиделась полка — ее смастерил отец и радовался каждой новой книжке, ее пятеркам в дневнике, ее робким мечтам о педагогическом институте. «Главное, дочка, дело, любимое дело… То, что мы оставляем людям…» Уже с фронта писал: «Если придется умереть, знаю за что, — чтоб наша девочка, чтоб все наши дети были счастливы». Отец за это отдал жизнь. Счастлива она, Гаранфил?

— Да ты не слушаешь меня, жена!

И все исчезло, погасло: солнечный класс, папина полка, смешные мальчишки с их наивными записочками.

— Слушаю, слушаю, Магеррам.

Руки Гаранфил тискают, мнут грязное полотенце, комочки жира пачкают ее новое платье, и что-то нехорошее, тайное готово излиться в крике, слезах… Выскочить, толкнуть калитку, бежать, бежать туда, на свою улицу, в свой дом, к своим книгам и подругам… Утром проснуться в своей постели и удивиться странному сну, в котором торжественно и звонко отбивают время старинные часы, за стеклом поблескивает хрусталь и это лицо с глубоко сидящими беспокойными глазами, стерегущими каждое ее движение.

— Что с тобой, Гаранфил? Ты испачкала платье, не видишь, что ли?

— Да, да. — Она тяжело опустилась на табурет. — Позвони маме, как там дети. Эльчин так кашляет…

Магеррам испуганно умолкает под ее странным, невидящим взглядом.

— Тебе плохо? Гаранфил! Тебе плохо? Ты что, плачешь? Устала? — Он откидывает ее тяжелые пряди, гладит влажное, несчастное лицо. — Гаранфил!

— Да, да, устала. Плохо. Спать. Позвони, — она еле шевелит дрожащими губами.

— Ай, будь он проклят, этот босяк, этот красавец. Из-за него ты целый день…

Он берет ее бессильно падающие руки, пахнущие мясом и луком, прикладывает к своим щекам; целует пальцы, глаза.

— Я сейчас… Я сейчас… тебе постель… — Убегает и снова возвращается, стаскивает с нее туфли, легко поднимает и несет в спальню, безучастную, покорную. — Гаранфил, Гаранфил… Я для тебя… Я все для тебя. Ну, открой глаза! Посмотри на меня, Гаранфил!

Она открывает глаза и долго не мигая смотрит на него, так странно смотрит, что он пятится к двери, потом возвращается к окну, чтоб задернуть штору на окне, и замирает, прислушиваясь к глухим, похожим на бред словам.

— Оставь. Хоть луну оставь.

— Какую луну? А? Хорошо, хорошо. Спи. Не думай… Я позвоню твоей матери. Посуду тоже вымою. Хочешь, посижу с тобой? Хочешь? Не дай бог совсем разболеешься. Может, чай тебе… Нет? Хорошо, хорошо…

Он поспешно выходит, чтоб не видеть, не чувствовать на себе странный, нестерпимо чужой взгляд широко открытых глаз. Быстро, бесшумно управился с посудой, вытер мокрый стол и, налив себе крепкого чая, присел на табурет.