Гаранфил

В те годы рано взрослели мальчишки. Все, кто носил папаху и имел силу в руках, ушли на фронт. Уже и старшим сыновьям стали приходить повестки из военкомата. Тяжкая ноша легла на плечи женщин и подростков. Матери уходили из дому на рассвете, возвращались затемно. Женщины водили трамваи, начиняли снаряды, стояли у станков… Могильщиков и тех не осталось на кладбищах это тоже делали женщины, с трудом долбили лопатами и ломами скалистый грунт, хоронили умерших.

Женщины и подростки.

Недоедали, недосыпали… Терпели. Никто не жаловался. Рядом с матерями мужали мальчишки, забыв про брошенные голубятни, футбольные мячи, учебники. Гордились, получая не иждивенческую, а рабочую карточку на хлеб, учились с достоинством, как это делали отцы, выкладывать перед матерью зарплату, курить и сквернословить по-взрослому, покрикивать на младших, привыкали спать стоя в трамваях, терпеть голод и холод, не хныкать от содранных в кровь ладоней. И уже совсем не по-детски смотрели на соседских ровесниц.

Но светом в глазах, тайной мукой и радостью, мечтой и надеждой была красавица Гаранфил.

И вдруг — Гаранфил выходит замуж!

Растерянной стаей галдели под деревом мальчишки.

«Не может быть!»

«Кто сказал?!»

«Откуда взялся жених? Ни один мужчина не переступал калитки дома Гаранфил!»

«Ну, тихоня! Ну, скромница! Только-только девятый класс закончила!»

Вечером стало слышно, как то тут, то там хлопают калитки; несмотря на усталость, со двора во двор сновали женщины, пытаясь выведать подробности. Сурово поджав губы, осуждающе переглядывались старухи. «Ай, аман,[1]

какая свадьба? Война идет. Как могла такое Бильгеис? И жениха никто не видел!»

И тут вездесущая Сария вспомнила. Был, оказывается, такой день: незнакомый мужчина с большим букетом цветов как-то прошелся по их улице, разглядывая номера домов. С ним еще женщина пожилая была. Постояли, постояли перед домом Бильгеис и вошли в калитку. Представляете? Без стука вошел, как хозяин. И калитка, странно, оказалась незапертой…

— Клянусь хлебом, собственными ушами слышала голос Бильгеис. Добро пожаловать, сказала. Дорогим гостем будете, сказала. Чтоб мне не сойти с этого места! — Рассказывая, Сария то и дело помаргивала маленькими бесцветными, лихорадочно блестевшими глазами. — Он это, он. Кому еще быть?

— Молодой? Красивый? Как одет был?

Сария всплеснула сухонькими руками:

— Не приведи аллах, просто урод! Рыжий, страшный. В отцы годится Гаранфил. Девочка — как цветок! Второй такой красавицы на всей Шемахинке нет! Что делает Бильгеис, что делает!

Соседи подступали все ближе, и Сария, чувствуя себя в центре внимания, по зернышку выдавала подробности.

— Да, да! Я, как его увидела, сразу догадалась. Прямо без стука… Роста маленького, да к тому же горбатый. И походка… Голову высоко держит, чтоб спину кривую скрыть. Аи, горе, горе! Коршун лебедь нашу похитил!

— Врет она все, — шепнул ребятам Мурсал. — Не может этого быть! Ха, кто не знает старуху Сарию!

Молча, с любопытством поглядывая на затемненные окна домика, где жила Гаранфил с матерью, расходились женщины — завтра чуть свет на работу. Быстро обезлюдела улица, только мальчишки топтались под старым тополем, нехотя откликаясь на зов матерей.

— Врет, не может этого быть! — Мурсал хохотнул с нарочитой веселостью. — Вот увидите. Через неделю первое сентября, и она пойдет в школу. В десятый класс. Вот увидите!

Но дальнейшие события, увы, с каждым днем подтверждали слова Сарии. Красавица Гаранфил не выходила из дома; обычно она с утра отправлялась в очередь за хлебом, потом шла на базар за помидорами, зеленью… Иногда просто выглядывала из окна, задумчиво теребя кончик косы. А тут затаилась, вроде и не было ее в доме. Зато зачастили к ним незнакомые женщины с какими-то свертками, корзинами. Было слышно, как Бильгеис выбивает ковры, гремит посудой. По вечерам из-за стены тянуло самоварным дымком.

Сомнений не оставалось — в доме готовились к свадьбе.

Было в этой суете что-то стыдливое, приглушенное.

И в том, как затаилась улица, как сдержанно и холодно отвечали соседи на заискивающие приветствия Бильгеис, как сурово смотрели из-под папах старики, гревшиеся на осеннем солнце, угадывалось молчаливое осуждение. Кто знает, случайно или нет, но громче обычного звучал в эти дни голос Левитана из черных тарелок репродукторов. За каждым окном, под каждой крышей, казалось, билось окровавленное сердце Сталинграда.

А в доме Бильгеис готовились к свадьбе.

Однажды на закате у ворот Бильгеис, вздымая клубы пыли, остановилась «эмка», следом подкатил обшарпанный фаэтон. Из машины вышел невзрачный приземистый человек в щегольском по тем временам костюме, новенькой кепке. Странно откидывая назад руки, он прошел к калитке и, прежде чем открыть дверь, опасливо оглядел улицу, неулыбчивые лица в распахнутых окнах; женщины, будто каменные, стояли они у ворот, сложив на груди усталые, натруженные руки, а чуть дальше, под тополем, потрясенно замерли ребята, ровесники Гаранфил. Все это мигом охватили цепкие близко посаженные глаза.