Гаранфил

Гаранфил привыкала. И к коротким его визитам, и к лоснящейся от жира шамайке, к белому хлебу и маслу, к свежей баранине, подаркам, к тому, как неотступно следили за ней глаза Магеррама, когда она ходила по комнате, подавала чай или просто сидела с книжкой.

…Чем дальше увозила ее машина, тем спокойнее становилась на душе Гаранфил. Она откинулась на спинку и, когда он осторожно накрыл ладонью ее узкие, прохладные пальцы, не шевельнулась, не отняла руки.

* * *

Машина давно скрылась за поворотом, перестали лаять тощие собаки — они всей сворой вернулись к воротам, где так вкусно пахло мясом и, жалко повиливая хвостами, смотрели на Бильгеис бешено-красноватыми от голода глазами.

Бильгеис вытерла слезы, подождала немного, — может, подойдет кто-нибудь из соседей, поздравит ее, пожелает ее девочке счастья. Никто не подошел. Они продолжали смотреть на нее издали, тихо переговариваясь между собой. Когда она тихо закрыла за собой калитку, они заговорили громче.

— О господи, в такое время! — Бильгеис узнала голос матери Мурсала. Тесто войны замешено на грохоте пушек, на крови. Не на свадебном веселье. Как могла Бильгеис…

— Э-э-э, что делать бедняжке? — это Сария. — Жизнь заставила. Такое время сейчас, даже падишаху в руки кусок хлеба сам собой не свалится… А тут, видать, и кусок халвы в придачу достался.

Каким пустым и печальным стал вдруг ее дом. Бильгеис подобрала с земли белый комочек — платок Гаран-фил, она обронила его по пути к машине. Улетело ее единственное дитя, ее прекрасная птица. На подоконнике осталась стопка ее учебников, чернильница-невыливайка, герань — ее забыли поливать в эти суматошные дни, и лепестки уныло провисли. Какая тишина. Хоть бы окликнул кто с улицы. Сколько сладостей на столе осталось, позвать бы соседок, чаем угостить. Нет, не придут они. Осуждают ее, Бильгеис.

Что-то давнее, полузабытое мелькнуло в памяти. Заросшая бурьяном, полуразрушенная мельница в их селе. Помнится, высохла речушка, по которой так весело шлепали лопасти скрипучего колеса, и мельница долго умирала, постанывая под ветром и дождями. Вот и ее дом стал таким без Гаранфил. Будто живая вода ушла, оставив ей, Бильгеис, одиночество и воспоминания. Но ничего, ничего. Правильно говорите — даже падишаху кусок хлеба просто так не свалится. А у Гаранфил и ее детей будет. И кусок хлеба, и халва, и еще кое-что… Она, Бильгеис, теперь спокойна за судьбу своей дочери. Дай бог каждой матери. Случись ей, Бильгеис, заболеть, потерять работу — что было бы с девочкой?

Грусть постепенно растворялась, таяла, уступая уверенности в собственной правоте. Бильгеис подошла к окну, опустила светомаскировочный рулон черной бумаги, повздыхала над неубранным столом — не было сил даже убраться, — доплелась до дивана и мгнобенно уснула.

Ей приснилось их абрикосовое дерево, как будто оно снова зацвело по осени и Гаранфил в свадебном наряде летает вокруг, летает, изредка касаясь земли тонкими белыми каблучками. Во сне подумала — к добру сон. Дерево в цвету всегда к добру. Все хорошо будет.

А улица еще долго не спала. Мальчишки не успели даже обговорить случившееся. Керим первый заметил длинную сутуловатую фигуру участкового. Тот шел, сипло дыша на подъеме — у него была астма — изредка высвечивая фонариком номера домов. Заметив под деревом ребят, он остановился, тяжко, с присвистом в бронхах откашлялся.

— К кому, дядя Мансур?

— Эльдар… Эльдар Бабаев. Завтра в восемь в военкомат. Держи повестку.

— С вещами?

— Не знаю. Не сказали. Но… Пусть мать приготовит на всякий случай, он поплелся дальше, пятнышко света запрыгало по стенам, нащупывая номера домов.

Через несколько минут за темным окном вскрикнула, заплакала мать Эльдара. И во двор к ним потянулись соседи, кто с чуреком, кто с парой теплых джорабок, кто с горсткой чая, а кто просто с добрым словом надежды. Так улица провожала каждого, кто уходил на войну.

И все, что час назад казалось важным — свадьба красавицы Гаранфил, муки ревности, ночной разговор под старым тополем, забота о хлебе насущном, — померкло, стало до обидного маленьким перед кусочком бумаги, на который с ужасом и болью смотрели женщины.

Если бы месяца два назад кто-нибудь сказал бы Магерраму, что скоро войдет в его холостяцкий дом молодая жена, да не какая-нибудь засидевшаяся в невестах, а семнадцатилетняя девушка удивительной красоты, — он бы только посмеялся.

Но вот свершилось…

Правда, по справедливости сказать, не без хлопотливого участия тетушки Гюллибеим свершилось.