Гардемарины, вперед!

Граф Антон привязал лошадь к дереву и теперь стоял, всматриваясь в окна. Увидев вместо Бурина лицо Лядащева, он нахмурился, выругался сквозь зубы и даже вернулся к лошади, явно размышляя — войти или уехать. Однако первое желание взяло верх, и он неторопливо пошел к лестнице.

Когда он вошел в комнату, она была почти убрана, хозяин стоял над рукомоем и осторожно обмывал избитое лицо. Лядащев перед зеркалом аккуратно надел парик, вежливо поклонился вошедшему, словно это самое обычное дело — подбитый глаз, изодранные кружева, выдранные с мясом пуговицы, и обратился к Бурину:

— Сударь, проводите меня…

Тот встряхнулся, как собака, и послушно пошел в сени. В темном закутке Лядащев приблизил губы к распухшему буринскому уху:

— Мой тебе совет. Иди с повинной. Сам. И помни: Гольденберг — прусский шпион. Это поможет тебе оправдаться. А вексель — это дело приватное. Появятся вопросы — найдешь меня. — Он сунул в карман Бурину бумажку с указанием своей фамилии и адреса.

Злобный, налитый кровью глаз проводил Лядащева, потом обладатель его не удержался и плюнул.

Очутившись на улице, Василий Федорович рассмеялся. Ну и допрос! Таких ему еще не приходилось снимать. А про второй вексель Бестужев-сын ничего не знает, это ясно и ежу! Один вексель он хозяину вернул, а второй прикарманил, мол, за услуги… Тьфу. Он яростно выплюнул какую-то дрянь изо рта — волос или нитку. И с неожиданной теплотой подумал вдруг о Белове. Кажется, он назвал его другом? Конечно, друг, кто же еще…

Бурин тем временем вернулся в комнату, опять подошел к рукомою и принялся полоскать лицо.

— За что он тебя? — хмуро спросил граф Антон.

— Не он меня, а я его! — ощерился Бурин. — В цене не сошлись. Он у меня пистолет покупал.

— Да будет вздор молоть. Ты мне зубы не заговаривай! Я этого человека знаю. Он раньше в Тайной канцелярии служил, а чем теперь промышляет, мне неведомо.

Бурин закусил разбитую губу. Новость пришлась ему явно не по вкусу, но он не подал виду.

— А по мне, хоть в преисподней у господина дьявола! — крикнул он залихватски. — Мне главное — свою цену получить. И я получил. Говори, зачем пришел?

Дела политические

Арестант, занявший соседнюю с Беловым камеру, был Шавюзо. Его взяли по дороге домой, когда он возвращался после дружеской пирушки в приличной компании. Лесток все узнал от кучера. В голове еще брезжила слабая надежда, что арест был вызван каким-нибудь личным проступком секретаря, например пойман на взятке или учинил непотребную драку, но трезвый голос подсказывал — это к тебе подбираются. Кабы был ты в силе, секретарю простили бы любой грех. Похоже, что дни твои, Герман Лесток, а может быть, и часы, сочтены.

Он приказал разжечь камин и принялся разбирать бумаги. Шавюзо был аккуратен, все письма разложены по годам, снабжены нужным шифром. Даже жалко было губить всю эту канцелярскую красоту. Лесток раскладывал письма на три стопки. Первый ворох бумаг подлежал немедленному уничтожению, вторую часть документов — политических — он складывал их в коричневую папку — следовало сохранить любой ценой. Этих бумаг было немного, но в коричневой папке было его оправдание и оружие против Бестужева. Конечно, если этим оружием захочет кто-нибудь воспользоваться там, за границей. Третью стопку обвяжет потом золотой лентой и повезет во дворец — это была его личная переписка с государыней. Только на эти атласные, с виньетками, пахнувшие лавандовой водой бумажки можно было рассчитывать в его положении.

Камин прогорел. Лесток положил плотно скомканные бумаги на тлеющие угли. Снизу вспыхнуло слабое пламя, бумаги стали расправляться с невнятным шорохом, корчиться, словно тело в пытке. Он схватил мехи и начал с остервенением раздувать пламя. Опомнился только тогда, когда пепел полетел по кабинету.

Папку он решил отнести господину Вульфенштерне, шведскому посланнику, который днями намеревался уехать из России. С Вульфенштерне у Лестока давно установились дружеские отношения, он не откажет принять папку на хранение. Но кто передаст эти бумаги? Ехать самому опасно, секретаря нет. Может, поручить жене? Но ведь перепутает все — молода, красива, бестолкова!

Так ничего и не придумав, Лесток повалился спать, а утром послал к Вульфенштерне камердинера. Папку он сопроводил запиской, написанной эзоповым языком, но посланник — умный человек, поймет. Сам же стал собираться во дворец. Он кинется еще раз к ногам государыни, вручит судьбу свою и переписку, которая напомнит о светлых днях, когда он был не только лейб-медиком и другом, но и возлюбленным! Всю длинную дорогу Лесток молился, но, видимо, Небо забыло о нем. Экс-лейб-медик даже не был принят.

Вечером он вернулся домой, прошел в лаковую гостиную, сел, рассматривая шелковые китайские пейзажи, потом запустил в них пачкой писем, обвязанных золотой лентой. В гостиную прибежала жена.

— Драгоценный супруг мой, где вы были? Весь день не евши, не пивши! Что вы делаете в одиночестве?

— Ареста жду, друг мой Маша.