Гардемарины, вперед!

— Как хотите, так и называйте… хоть горшком, только в печь не ставьте.

Этой эпической по своей широте фразой и кончился их разговор, из которого явствовало, что и Аким, и сам Лядащев более всего полагались на ум и интуицию своей подопечной. Фаина ехала в качестве горничной, или дуэньи — последнюю формулировку она предложила сама из-за природной склонности к романтизму. В дороге «дуэнья» была незаменима: она торговалась в харчевнях и на постоялых дворах, каким-то образом умудрялась доставать чистые, сухие простыни и свежий хлеб, а в те минуты, когда надобность в ней отпадала, умела становиться (это при ее размерах!) как бы невидимой. Высокий авторитет Василия Федоровича смыкал ее уста, она как-то ловко подбирала под себя ноги, на выдохе уминала бюст и, как таракан в щель, пряталась в тень какой-нибудь неприметной мебели, о Мелитрисе заботилась безукоризненно, со стороны даже самый зоркий наблюдатель мог предположить, что она очень любила свою подопечную. Но саму Мелитрису обмануть было нельзя, у нее и по сию пору стоял в ушах грозный рык: нет! никогда! Это было в тот день, когда она умоляла свою стражницу отослать записку опекуну — князю Никите Григорьевичу. Акиму не наябедничала, и на том спасибо.

Благополучно и незаметно пересекли границу Восточной Пруссии. Дороги стали лучше, а гостиницы чище, исчезли клопы, но прочим насекомым в мае жить не запретишь. Фаина необычайно ловко расправлялась с любой мелкой живой тварью, скажем, пауками или комарами, которыми так и кишели нижние гостиничные помещения. Большая ладонь уверенно и резко опускалась на гудящую невесомость. Мелитриса смотрела на свою дуэнью с уважением. Сама она из-за плохого зрения воевала с комарами без видимого успеха, ненавидела их люто и называла эту мелкую нечисть «тощими джентльменами в полосатых гетрах».

— Комары — англичане? — со смехом осведомился Лядащев.

— Ну… во всяком случае, враждебная, воюющая с нами держава… — Мелитриса помолчала, потом собралась с духом: — Господин Василий Федорович, я теперь, как вы говорите, агент. Расскажите наконец, в чем мои обязанности?

— Ужо приедем на место, княжна Мелитриса Николаевна, осмотримся, а там и получите все инструкции.

Мелитрисе очень не нравилось слово «инструкция», оно представлялось ей похожим на хрустких жуков, которыми так и гудит весенний вечер. Жуки тяжело бились о стекла, а потом падали на спину, неприятно перебирая лапками.

— А почему сейчас нельзя? — спросила Мелитриса с капризной поспешностью. — Вы говорили, что секунда умирает и я рождаюсь заново с новой секундой. Говорили ведь?

— Говорил-с, — степенно отозвался Василий Федорович.

— Но для меня сейчас по вашей милости время остановилось, замерло, как вздыбленный конь!

— Но уж наши-то кони несутся вскачь… Мы летим стремительно к цели…

— Это вы летите стремительно, а до других вам и дела нет. Я же вижу, как вам сейчас весело и как все ужасно любопытно! Вы ждете не дождетесь, когда приедете в свой Кенигсберг и займетесь своими шпионскими делами. Для вас это так интересно, как математические задачки решать. У вас словно у Пифагора глаза блестят, вам петь хочется, а я в этих задачках как бы ключ. Лежу себе покойно в вашем кармане. Где-то там в Кенигсберге в нужный момент вы меня в замочную скважину вставите, повернете, дверца и откроется. Но ключу ведь не объясняют, что это за дверь. А у меня на сердце такая тоска… и боль… Ненавижу ваши шпионские задачки!

— А что вы любите, Мелитриса Николаевна? — он явно уходил от ответа.

— Простые человеческие вещи. Я замуж хочу за любимого человека.

«Как не стыдно спрашивать! Вы ли не знаете?» — промелькнуло в голове у Мелитрисы.

— Есть, — сказала вдруг Фаина, заполнив собой паузу. Карета подпрыгнула на ухабе, и дуэнья захлопнула рот, вернувшись в состояние безмолвности и незаметности.

— Клянусь вам, Мелитриса Николаевна, что я в целости и сохранности доставлю вас вашему суженому. Во всяком случае, я сделаю для этого все возможное…

Мелитриса сочла за благо промолчать, отвернулась, глядя в окно на пробегающую мимо изумрудно-желтую, птичьим щебетом наполненную весну. «Он сказал — суженый… Ах, как так… Кабы судьба его мне сулила. А то я все и за него и за себя придумала…»

Лядащев тоже смотрел в окно на скудно оперившиеся березы, на буйные одуванчики, вот ведь вредный цветок, всюду проникнет, и думал: «Клятвы-то давать не шутка, исполнять будет потяжелее. Слишком тяжелое обвинение предъявлено этой девочке. И не в анонимном доносе, не в истерическом всхлипе, слово и дело, когда безвинного оболгать легче, чем малую нужду справить. Отравительницей Мелитриса названа в шпионской шифровке в Берлин… Тьфу на вас всех! Да, надо будет всем нам попотеть…»