Гардемарины, вперед!

— Наверное, он и прикрыл, потому ищи бородатого. И еще одну примету подарила великая княгиня. — Никите подумалось вдруг, какое ребячество было запоминать эту подробность, да еще передавать это Сашке, он даже хохотнул вслед своим мыслям. — Когда Сакромозо волнуется или задумывается глубоко, то начинает вот эдак тереть руки, словно они у него сильно чешутся. Он знает, что жест этот плохого тону, простонародный, поэтому, заметив за собой, что трет руки, тут же останавливает себя.

Никита ждал, что Александр тоже рассмеется, мол, хороша примета, вроде того что причесывается по утрам и ест правой рукой, но Белов стал очень серьезен.

— А ну-ка повтори еще раз…

Никита с готовностью повторил.

— Не может быть… Нет, чушь какая! Смешно, право. Но ведь это как посмотреть? Встречу дружка ситного — обрею до пяток.

— Чтоб пятно на подбородке найти?

— Именно, князь.

Как правильно отметил Гаврила, лифляндское пиво порядком затуманило друзьям голову, придав их разговору некую неповоротливость и многозначительность.

— Ты кого-то имеешь на примете?

— Банкир один имеется в Кенигсберге, толстый такой, бородатый… Ты его не знаешь.

— Банкир Бромберг? Так я был у него. Фрау К. мне о нем рассказала. Сам банкир в отъезде. Сашка, это не он. Я бы почувствовал. Я столько раз представлял, как встречусь с Сакромозо лицом к лицу!

— Но ты же не встретился. Он же в отъезде.

— Все равно. Сердце бы мне подсказало!

— Наш барометр — сердце! Это о-о-н… Ты очень точно скопировал этот жест. Бывало, в шахматы играем, он задумается и знай трет себе руки. Теперь он скрылся. Вредоносный тип! И оч-чень неглуп. Но я-то простофиля, а?

— Саш, ты не простофиля. Ты очень даже не простофиля! И я тебя за это люблю.

— Этот липовый банкир мне еще одного мерзавца подсунул — Цейхеля. Теперь я уверен, что этот переводчик из их шайки. Завтра же скажу куда след, что этот Цейхель липовый католик, немецкий шпион и трижды негодяй.

— А куда след? Кому сообщать-то?

— Черт его знает. У нас все секре-етно! Где этот отдел по тайнам обретается? Небось в Кенигсберге! Никакого порядку! Мне бы этого Цейхеля надо было вязать. Я его сегодня встретил. Шушваль вражеская!

— Что ж, теперь все немцы шпионы? Побереги жерило! Посмотрел дурак на дурака… Давай спать.

Записка

Наутро Никита поднялся с тяжелой головой и все с тем же вопросом:

— С чего же начать?

— Не знаю. Разве что с молитвы, — чистосердечно признался Белов. — Когда у меня на пороге стоит таинственный неразрешимый вопрос, я говорю себе, а неплохо бы повидать Лядащева.

— К черту Лядащева. Вечно я ему должен быть благодарен. Что это у нас за страна такая, что вечно должно Тайную канцелярию благодарить, что она тебе голову не свернула! — крикнул Никита в запальчивости, но тут же осадил себя. — А ты прав, пожалуй. Лядащев нам сейчас нужен, как никто. Где он?

— Ищи ветра в поле. Я тут как-то столкнулся с ним. Между прочим, расспрашивал про тебя. Где, мол, ты да что поделываешь.

Белов пообещал порасспросить кой-кого и исчез, полковые дела требовали его присутствия. Все ждали с минуты на минуту приказа о выступлении, строя предположения о пункте назначения и упорно твердя о повторном походе на Франкфурт-на-Одере. Александр не верил этим слухам и, поскольку Никита собирался навестить пастора Тесина, попросил его по дружбе выведать, о чем разговаривают в штабе.

Тесина Никита застал за приготовлением проповеди. Конечно, перо и бумага были немедленно отставлены, князь был выслушан самым внимательным образом. История Мелитрисы, рассказанная Оленевым кратко, но образно, вызвала самое горячее сочувствие пастора. Мягким своим голосом он заверил Оленева, что постарается сделать все, чтобы найти след девицы. В словах пастора звучала глубокая, несколько экзальтированная вера в торжество справедливости, однако он не дал ни одного практического совета, и Оленев вдруг усомнился в возможности Тесина чем-то помочь. Ясно, что с этим вопросом к фельдмаршалу Фермору пастор не сунется, а сам — что он может сделать?

Однако удовлетворить просьбу Белова было вполне в силах пастора, наверняка в штабе главнокомандующего от него не таились. Вопрос о планах Фермора Оленев задал самым невинным светским тоном и тут же понял, что сморозил глупость. Немецкая педантичность и порядочность Тесина не могла позволить просто так выбалтывать военные тайны кому бы то ни было, даже другу. Лицо его приняло строгое и даже скорбное выражение.

— О пути следования русской армии знает один Всевышний. Мне известно, что господин фельдмаршал испытывает серьезные сомнения, но он не делится ими со мной. Знаю только, что все его мысли направлены на одно — как бы не уронить честь русского воинства.

— Сейчас все любят рассуждать о чести, — строго сказал Никита, — а по мне, народу бы поменьше в этой бойне полегло. Как с той, так и с другой стороны… Да!