Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

— Друг! Миколушка! — жалобно заголосил Агафокл. — Уволь ты меня, старика… Соври папашеньке, скажи — невозможно отлучиться с хутора. Соври, анделочек!

Я не отрекаюсь, я прямо тебе говорю, боюсь… Меня с утра до ночи лихоманка трясет. Что ж, я не отрекаюсь.

— Вот какой ты трус. Уже не говоря о том, что это вообще вздор — не двадцать раз умирать? — но холера не заразительна. Это уже доказано.

— Чего ты толкуешь, дурашка? Ну, что ты толкуешь?..

Нагрешишь с тобой, ей-богу! Выдумал — не зараза! Как не так: в Боровой не было — понесло дураков на базар, один на базаре и помер, а другие воротились да занесли. И пошло валить, и пошло… Ох, страшно, Миколушка! Ох, смерть моя, страшно!.. Вот нонче, слава богу, хоть перезвону не слышно. А то как пойдут перезванивать в колокола, как пойдут… К чему? Ну, помер, ну, зарой его гденибудь. К чему звонить? Я-то чем виноват, что он помер?..

Ох, херувим ты мой, тошно! Ох, разнесчастный я человек!..

Миколушка! Друг! Я никак на жнитво не поеду. Эка, вспомнили… Эка, уморить захотелось!.. У меня и здесь делов достаточно — степь объезжаю, овес выдаю, продукты… Чего еще нужно? А помирать я не согласен.

— И непременно помрешь, потому что это уж доказано: кто боится, тот помирает, — с злорадством произнес Николай.

Агафокл вскочил, хотел что-то сказать, бороденка его затряслась, но вдруг он опустился, как подкошенный, и жалобно захлипал, закрывая лицо ладонями. Николай, никак не ожидавший такого эффекта от своих слов, начал его утешать.

— Ну, полно, Агафокл Иваныч! — восклицал он. — Ведь это я пошутил. Откуда зайти холере в эти места, — ну, сам подумай. Я скажу папаше: тебе никак невозможно явиться на жнитво… Уж я что-нибудь придумаю, отчего тебе невозможно! Перестань… лучше чаем меня угости, — страсть пить хочется.

Мало-помалу Агафокл перестал плакать, стал рукавом вытирать слезы. Странно и жалко было смотреть на него — на его седые кудри, на колыхающееся брюхо, на смятые, мокрые от слез щеки, на пухлые, сложенные сердечком губы, которые подергивались, как у детей, когда они усиливаются сдерживать рыдания. И Николай чувствовал, что ему было ужасно жалко Агафокла, но вместе с тем едва преодолевал в себе все больше и больше нараставшее отвращение к Агафоклу, какую-то дикую, необъяснимую злобу. Он, например, не только тотчас бы уехал, чтобы не смотреть на Агафокла, но с живейшим наслаждением плюнул бы ему в лицо, прибил бы его по этим противным, женоподобным трясущимся щекам… Но это необъяснимое чувство все-таки не срывалось с какой-то зарубки, и, чтобы оно как-нибудь не сорвалось, Николай старался не глядеть на Агафокла, старался как можно больше разжалобить себя состоянием Агафокла. Это оказалось легче, когда тот перестал всхлипывать и вытер слезы.

— Ну, что же, где баба-то твоя, Агафокл Иваныч?

Какая теперь у тебя? — деланно-шутливым голосом спросил Николай.

— Что ты, что ты, матушка! Такие ли теперь времена! — воскликнул Агафокл и тоненьким благочестивым голоском позвал: — Ираида Васильевна, а Ираида Васильевна, поставь-ка, радельница, самоварчик.

На этот зов, кряхтя и охая, вылезла из кухни древняя сгорбленная старушка и с ведром в руках поплелась к Битюку за водой.

Однако за чаем Агафокл мало-помалу развеселился, и до такой даже степени, что с бывалою игривостью подмигнул и сказал Николаю:

— Ну, как, друг, твои делишки с Танюшей? Ох, вы каверзники, каверзники, бог вас прости!

Но Николай вспыхнул, рассердился и грубо ответил:

— Черт знает что выдумываешь!.. Как тебе не стыдно говорить такие мерзости?

— О, аль не надо? Ну, что ж, и замолчу, голубёнок, и замолчу. Я ведь это так, к слову… А рассказать тебе, сокол мой ясный, как я Акулинушку спровадил? Ну, то-то умора с эстими бабочками. Я ее, курочку эдакую, опять возьму, хе, хе, хе… беспременно возьму, как только вот времена-то лихие пройдут. Не сыщешь, Миколушка, другой такой сударки! Что умильна, что весела…

Вдруг Агафокл глянул в степь, побледнел и торопливо отставил блюдечко с чаем.

— Что с тобой, Агафокл Иваныч? — вскрикнул Николай.

Агафокл несколько мгновений молча поводил глазами и наконец прошептал:

— Мелькнула… она мелькнула…

— Кто?

— Она… она… — лепетал Агафокл, не осмеливаясь назвать более определенным именем того, что ему померещилось, — там… за ракитой… за ракитой промаячила…

Николай с нахмуренными бровями поглядел на ракиту; там никого не было. Он только что хотел крикнуть на Агафокла: «Да ты с ума сошел, старый черт!» — крикнуть тем сердитее, что и сам почувствовал какой-то суеверный ужас, как вдруг из-за кургана показалась понурая женщина, в черном, с обвязанным до самых глаз лицом, с котомкой за плечами… По спине Николая проползла холодная струя; Агафокл в мгновение ока убежал с крылечка в избу и, высунувшись в окно, исступленным голосом закричал женщине:

— Не подходи, застрелю… провалиться на сём месте, из ружья застрелю!

Женщина круто остановилась.

— Что тебе нужно? — спросил Николай, не подымаясь с места.

Женщина сдвинула платок с лица, чтобы легче говорить. Агафокл свободно перевел дыхание; на измученном, усталом и запыленном лице виднелся нос.