Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

Подали пиво и водку. К сему, уж по собственной инициативе, Николай приказал сготовить солянку. Онисим Варфоломеич с жадностью набросился на еду, выпил несколько стаканов водки. Робость сбежала с его лица, язык и жесты сделались развязны. Покончивши солянку, он развалился, закурил свою хитро изогнутую трубочку и с важностью погладил тощий живот.

— Этта, представляем мы в Тишанке, — говорил он, — и вдруг… тово… влезает купец Мягков. Ну, я мигнул Марфутке — тово, мол… Выкинула она эдак коленцо, свернула листик, будто с нотами, к нему. Он эдак посмотрел, посмотрел, гляжу — вытаскивает синенькую… Пожалуйте-с, потому, говорит, желаю поддержать в рассуждении таланта!.. Каково-с? У иных прочих дети без порток бегают, в бабки, в чехарду… Но у нас не беспокойтесь — все добычники. Что такое Алешка? Клоп! Но, между прочим, вчерась целковый выплясал в трактире. Никитка? В его пору иные возгрей не могут утереть. А Никитка повертелся колесом, и… тово… полтинник! Как это нужно понимать, Николай Мартиныч?.. Не прогневайтесь, у нас хватит!.. Вот маленько погодя в столицах развернемся… Как насчет эфтого? (Он щелкнул по опорожненной бутылке и подмигнул Николаю; тот спросил еще.) Сами не потребляете патриотической?.. По случаю престол-отечества? Слава тебе господи, мы завсегда можем предоставить себе удовольствие. Ну, что у вас, как? Все, как бишь его, Капитон орудует? — он снисходительно улыбнулся. — И цыган все? В Хреновое-то поехали? Задаст им там Наум Нефедов!.. Я сказал… не брать призов… сказал… тово… и шабаш! Мне наплевать… как господь вознаградил мое семейство… и как такие я вижу таланты в ребятах — мне наплевать!.. Но Капитон попомнит меня, попомнит!.. Я по своей теперешней судьбе так рассуждаю: валяйся у меня в ногах Капитон Аверьянов, золотом осыпай — и не подумаю идти в наездники!.. К чему? Маменька вроде как кассир, видели, в будочке сидит? Старушка, но, между прочим, ежемесячно огребает красный билет. Марфутка по оперетошной части, Алешка с Никиткой ногами рубли куют… Позвольте спросить: ужели я лишусь ума — пойду в гужееды?

Водка и в другой бутылке близилась к концу. Онисим Варфоломеич быстро пьянел. Николаю совестно было смотреть, и он сидел потупившись, изредка отпивая глоток пива, из приличия роняя слова. Но похвальба Онисима Варфоломеича вывела его из терпения.

— Ну, что вы толкуете? — сказал он, разгорячаясь. — Приучаете детей черт знает к чему да еще хвалитесь! Их бы грамоте учить, а вы скверность какую-то заставляете петь, колесом вертеться!.. Я не понимаю, — у вас жена была, кажется, порядочный человек, как жена допускает такое безобразие?.. — и с негодованием взглянул на своего собеседника. Того точно прихлопнули. Вмиг смешное высокомерие исчезло с его лица, глазки заморгали, губы сморщились в жалкую улыбку.

— Скончалась… — прошептал он, — скончалась Анфиса Митревна…

— Когда? — вскрикнул Николай, охваченный внезапной жалостью к своему собеседнику.

— В холеру-с… — прошептал тот еще невнятнее, — и тово… и меньшенькие померли… Боречка… Машенька… три гробика упоместили в одной могилке-с…

Он закрыл руками лицо, начал весь подергиваться, усиливаясь сдержать рыдания. Николай в смущении поднес стакан к губам. Все вокруг них шумело, орало песни, дребезжало посудой, призывая половых, вдали бухал барабан, заливались неистовые скрипицы.

Наконец Онисим Варфоломеич оправился, смахнул слезы, проговорил: «Эхма-а!», и дрожащею рукой поднес рюмку ко рту.

— Зачем вы так много пьете? — тихо сказал Николай.

Онисим Варфоломеич забормотал было какую-то дрянь, потом виновато улыбнулся и отставил рюмку.