Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

— Молчать! — крикнул он на сына. — Что такое? Почему? Светопреставление, анафемы, затеяли!.. Вон! Я еще допрошу, брат, откуда у тебя эти новости… А! На что осмелился… куда проник… это из крепостного-то состояния!.. А!.. Конюший Капитон Гардениным в сваты попал… Что ж такое?.. До чего дожили? — и, круто повернувшись к Григорию Евлампычу, сказал: — Хамье-то столичное, холопы-то чего глядели?

— Осмелюсь доложить, всего не доглядишь. В дом был принят, Рафаилу Константинычу уроки давал… Потом что-то вышло, — Юрий Константиныч прямо крикнули на него… по-гусарски! А замест того, глядим — Лизавета Константиновна вышла пешечком и скрылась… Опосля слышим — обвенчамшись… в адмиралтейской церкви. Помилуйте!

— Гм… Ну, завтра вступишь в должность. (Мартин Лукьяныч понял, что новому конюшему можно говорить и «ты».) Жалко Капитона Аверьяныча, да, видно, не под стать с суконным рылом в калачный ряд лезть… Ах, дети, дети!

Наутро Мартин Лукьяныч призвал конюшего и, без свидетелей, в присутствии одного только сына, прочитал ему господский приказ. Капитон Аверьяныч хотел было усмехнуться, губы его презрительно сморщились, но усмешки не вышло, весь он как-то съежился. Его огромная согнутая фигура приняла странный и жалкий вид беспомощности. Николай бросился за водой.

— Батюшка! Капитон Аверьяныч!.. — возбужденно заговорил управитель. — Плюньте на них, анафемов!.. Испокон века помыкали нашим братом… Нонче — вас, а завтра, глядишь, и меня пинком поддадут… Плюньте, батюшка!

— Но за что? За что? — пробормотал Капитон Аверьяныч, отстранив Николая с водой, и вдруг всхлипнул.

Мартин Лукьяныч сердито засопел, крякнул, закурил было папиросу, отбросил.

— Эх, — крикнул он, — мало пороли!.. Ефрема мало пороли!.. До чего дожили!.. Родитель сном-духом не ведает, а сынок-то чередит… А он-то чередит, анафема, на погубу отцу!.. Ведь что он натворил-то!.. Страшно вымолвить, что натворил… Сманил Лизавету Константиновну да, не говоря дурного слова, повенчался с ними!..

Капитон Аверьяныч медленно начал приподыматься: каждая черточка затрепетала в его осунувшемся лице.

— Когда? Где? Кто осмелился повенчать? — проговорил он, задыхаясь.

— Там же-с… в столице. Нашли этакого отчаянного попа и вот-с… Сами посудите, Капитон Аверьяныч, какой поступок… Что же остается делать господам?.. Я вас не виню… но сами посудите.

Совсем неожиданно Капитон Аверьяныч сухо и злобно рассмеялся.

— Ловко! — произнес он. — Ай да сынок!.. Исполать… Залетела ворона в высокие хоромы, а отца-то в шею!.. В шею!.. — и деловым тоном добавил: — Принимайте завод! Что же касается отчетности, я не воровал. Так и доложите, не воровал, мол.

— Само собой! — заторопился Мартин Лукьяныч, избегая смотреть ему в лицо. — Насчет коровы или там лошади, Капитон Аверьяныч… опять же лесу…

— Не надо, — отрезал конюший, — мне ихнего ничего не надо. Доволен. Имею золотые часы от генерала… за Кролика… Ежели угодно, пусть берут. Мне ничего не надо.

— С какой стати? Вам пожалованы и вдруг отдавать… С какой стати, Капитон Аверьяныч?

— Пусть берут! — визгливо крикнул Капитон Аверьяныч и стремительно пошел из конторы.

Николай бросился за ним. Старик шагал широко, твердо, с неописуемым выражением какого-то недоступного, сатанински-гордого величия. Николай догнал его, тронул за рукав.

— Капитон Аверьяныч!.. Капитон Аверьяныч!.. Я получил письмо от Ефрема Капитоныча, он ужасно мучается, что вы сердитесь… И ведь это такой прекрасный брак, Капитон Аверьяныч!

Тот, не останавливаясь, повернул голову, скосил глаза на Николая и не проговорил, а как-то прошипел сквозь зубы:

— Проклинаю!.. Слышишь? Так и напиши, что проклинаю!

У Николая и руки опустились.

До позднего вечера совершался осмотр лошадей. Напрасно Мартин Лукьяныч, желая всячески облегчить Капитона Аверьяныча, говорил, что это лишнее. Капитон Аверьяныч настоял на своем. Весь конный двор был в тревоге. Конюха бегали по коридорам, гремели засовами, примачивали гривы, надевали недоуздки, шепотом спрашивали друг у друга, кого выводить, куда девалось зеленое ведро, где наборная уздечка, но решительно избегали говорить о том, что произошло. Только одинаково сосредоточенное и серьезное выражение на лицах, одинаковая печать заботы, недоумения, растерянности показывали, что у всех одно и то же на уме, все в равной степени потрясены неожиданным событием. Капитон Аверьяныч, управитель и новый конюший стояли посреди двора. Выводка давно уже утомила Мартина Лукьяныча. Григорий Евлампыч сначала делал вид знатока, притворялся удивительно проницательным, заходил сзади и спереди лошадей, поглаживал и ощупывал их, но все это вмиг слетело, когда он вздумал посмотреть в зубы знаменитому Витязю.

— Эй!.. Не ярмарка! — грубо осадил его Капитон Аверьяныч. — Лета в книге записаны… В заводах по зубам не считают.

Конюх улыбнулся. Управитель насмешливо помычал. Бывший швейцар, не помня себя от стыда, отошел к сторонке и по старой привычке вытянул руки по швам. Сердитое гарденинское начальство положительно напоминало ему полузабытые порядки эскадрона.