Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

Как вдруг зима точно спохватилась. В день сорока мучеников, утром, похоронили искромсанное уездным лекарем тело Капитона Аверьяныча, а с вечера подул суровый «московский» ветер, заклубились тучи, повалила метель. В одни сутки намело сугробы, сковало зажоры, занесло дороги. Леса переполнились унылым шумом; разыгралась такая погода, хоть бы в филипповки, закутила на целые двенадцать дней.

И никогда такой страх не охватывал Гарденина. Все связывали внезапную перемену погоды с нехорошей кончиной Капитона Аверьяныча. Нашлись очевидцы самых странных вещей. Кому-то привиделся конюший в коридоре рысистого отделения, кто-то «своими глазами» видел, будто мертвец ходил в манеже, кузнец Ермил встретил его на перекрестке, в деннике Любезного в самую полночь слышали тяжкие вздохи. На дежурство отправлялись по два, по три человека. Даже старики испытывали приступы лихорадки, ночуя в конюшнях. Ночью ни один смельчак не решался ходить в одиночку. Страшно гремели крыши; протяжный гул, треск и стоны доносились из сада и рощи. В избах было не менее жутко. В окна точно кто царапал когтями, из трубы слышалось завыванье, временами плакал пронзительный, визгливый, надрывающий голос.

Вообще время наступило такое, что Николай и Веруся чувствовали себя заброшенными в какой-то дремучий лес. Отовсюду поднялась такая непролазная чаща нелепого, баснословного, невероятного, что пропадала решимость продираться сквозь нее, опускались руки. На Верусины вечера совсем перестали ходить; ученики и те сделались невнимательны, впадали в какую-то странную одеревенелую рассеянность, таинственно перешептывались между собою, замолкая каждый раз, как только подходила к ним Веруся.

— Знаете что, Вера Фоминишна, — сказал однажды Николай, — не будь вас, сбежал бы я отсюда куда глаза глядят!

— Да… я должна признаться… — медленно выговорила Веруся, — страшно делается по временам… Ну, хорошо, вы здесь… Вот читаем, говорим… Но без вас?.. И так странно, — я положительно сознавала себя счастливой вот до этого ужаса… Все казалось так легко и так просто… Ну, суеверия там, первобытные понятия и прочее. Так ведь легко казалось все это опровергнуть, разъяснить, доказать… И вдруг совсем, совсем нелегко!.. Павлик, Павлик! Ведь это такая прелесть… но и он замкнулся, и у него, когда я заговорила, такое сделалось упрямое, такое неискреннее лицо… Ах, тоска!.. Послушайте, ужели вот у нас так-таки и нет ничего с ними общего? То есть я не говорю о пустяках — о том, что они понимают, например, пользу грамотности почти одинаково со мной, — нет, а в важном? В основах-то? Ужели ничего нет общего?

— Вы насчет нелепостей и тому подобное?

— И об этом и вообще. Я насчет того говорю, что сидим мы точно Робинзоны на необитаемом острове, и никому нет дела до наших интересов, никто не разделяет наших убеждений, — все слились в одно и отстранились от нас… Нет общей почвы, как пишет Ефрем Капитоныч.

— Обойдемся!.. Очнутся, и опять явится понимание.

— Ах, я знаю, но вот в эдакие-то минуты чувствуешь себя Каким-то ненужным придатком! Скажите, встречали вы из них, ну, хоть одного, с которым можно было бы обо всем, обо всем говорить и он бы понимал, одинаково с вами рассуждал бы?

— Как вам сказать?.. Ежели взять до известной степени, встречал такого. Вот чья была эта изба, столяр один… Собственно говоря, тоже пропасть мистического, однако же редкий, удивительный человек! Я вам вот в чем должен признаться… Коли я теперь таков, каким вы меня видите, то есть достаточно понимаю, где правда и кого по справедливости нужно сожалеть, — я этим весьма обязан столяру. Ну, конечно, и Косьма Васильич, — я вам рассказывал о нем, — и Илья Финогеныч: сами знаете, сколь горячи его письма, — и Ефрем Капитоныч отчасти, и вас я никогда не забуду… Все так. Но первое-то зерно — столяр.

— Где же он?

— А тут, верст за сорок. Признаться, я потерял его из виду. Из того села у нас больше не работают, спросить не у кого, так и потерял.

— Отчего же? Разве нельзя съездить, узнать?

Николай покраснел до ушей.

— Как бы вам разъяснить? — проговорил он в замешательстве. — Жена у него была… Ну, и вообще вышла подлость с моей стороны… Мне трудно рассказывать, Вера Фоминишна.

Веруся, в свою очередь, вспыхнула и внезапно потемневшими глазами взглянула на Николая.

— Расскажите, — повелительно произнесла она.

Николай долго не решался, хотя в то же время ужасно желал открыться именно Верусе. Наконец осмелился и с мучительными усилиями начал и договорил до конца.

Веруся слушала с опущенными глазами. Какая-то жилка едва заметно трепетала около ее губ.

— Вот и все-с, — заключил Николай, робко взглядывая на девушку.

— Вы ее любили? — спросила она после долгого молчания.

— Не знаю… — прошептал Николай. — Был эдакий подлый порыв, но любил ли — не знаю.

— Я слышала, у вас еще происходил роман… с женою Алексея Козлихина… Правда?

— Вот уж никакого!.. Она мне давно нравилась, но романа не произошло. Ежели говорить по совести, я даже ее обвиняю.

— За что же?

— Как же-с… сама всячески кокетничала, а вдруг узнаю — у ней интрига с Алешкой!