Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

«По моей подписи вы поймете, — писала Веруся, — что я теперь уже не имею права говорить вам все… Ах, с какими мыслями я ехала к вам, — с какими чувствами возвращалась! Кончена юность, друг далекий, все кончено.

Вот уже неделю я замужем. Я дала слово на третий день, как виделась с вами. Теперь не знаю даже, чего я достойна: жалости ли, презрения ли, или зависти… И последнее вероятно: муж мой во всяком случае не кулак, человек очень честный и очень последовательный. Учительницей остаюсь по-прежнему. Ну, все!.. Будьте счастливы, если можете. Не поминайте лихом прошлого, не забывайте меня… Господи, как мы были глупы!

Вера Переверзева».

XIII

«Не стоит жить!» — Что об этом думал Иван Федотыч. — Его исповедь. — Театральный поступок Николая. — Гарденинские новости. — Татьяна. — «Братья». — Душеполезный подвиг. — Еще сын на отца. — Конец.

Николаю казалось, что солнце его жизни погасло.

Правда, и прежде ему случалось мучиться ощущением душевной темноты, но тогда просто мимо бегущие тучки заслоняли солнце, в душе точно проходила некая тень и исчезала бесследно. Еще недавно это происходило с ним и, казалось, исчезло бесследно. Но теперь совсем, совсем не такая была темнота.

Напрасно он пытался забыться, усиленно работая, «обременяя себя заботами». Съездил к отцу, выпросил у него денег на постройку, купил лес, возился с плотниками и печниками, посылал корреспонденции в газеты, уговорил тетку подписать ему землю для ценза, посещал очередное земское собрание, — пока в качестве постороннего человека, — знакомился с гласными из крестьян, убеждая их класть шары такому-то направо и такому-то налево, составлял прошения безграмотным, проник в дела Ш-го училища, сбил «стариков» сделать учет волостному старшине.

И за всем тем чувствовал то же самое, что чувствовал бы художник, заброшенный на необитаемый остров. Скучно художнику жить в одиночку, и принимается он за свое мастерство, пишет картину. И пока пишет, как будто не замечает скуки, любуется своею работой. Но вот картина кончена, покрыта лаком, вставлена в раму. А дальше что? Зачем?

«К чему? Зачем?» — вот что отравляло все Николаевы заботы. Ту бессмыслицу, которую он находил в своей жизни, он переносил и на людей и, подставляя вместо «я» — «мы», совершал самые мрачные обобщения.

К зиме лавка была готова, и Николай открыл торговлю. Мартин Лукьяныч переехал к нему. В будни сидел в лавке, читал газеты, праздно смотрел на народ, заводил поучительные разговоры с знакомыми мужиками; в воскресенье, базарный день, удалялся с купцами и управителями в трактир, раз по десяти пил чай, закусывал и угощался водкой, а в пьяном виде хвастался «своим Николкой», ругал «нонешние времена», «гвардейцев» и «агрономов». Помощи от старика было очень мало, и Николай взял себе в подручные Павлика Гомозкова, от которого имел частые сведения, что делается в Гарденине. Впрочем, такие известия сообщали и гарденинские мужики, бывая на базаре. Новостей было много. Конный завод продали купцу Мальчикову, степь вспахали, землю разбили на бесчисленное множество полей, завели племенной скот, в овчары выписали немца из Саксонии, безостановочно производили постройки.

Веруся продолжала быть учительницей, хотя не ходит в школу, а ездит в саночках, с кучером. Управителя видят мало, да и то издали; по делам обращаются к приказчикам, которых шесть человек, да в конторе два писаря, не считая старшего. «Начальства у нас сколько хошь!» — посмеивались мужики, к явному удовольствию Мартина Лукьяныча.

Раз, в базарный день, в лавку вошел сгорбленный человек в пальто, подпоясанном веревочкой, в валенках, в глубоком треухе, надвинутом на густые седые волосы.

— Нет ли у вас, душенька, сверла получше? — сказал он Павлику, стоявшему у прилавка.

Николай так и вздрогнул, услыхав этот голос. Наскоро отпустив покупателя, которому продавал в это время пару подков, он бросился к старику:

— Здравствуйте, Иван Федотыч!.. Или не узнаете?

Иван Федотыч приложил козырьком ладонь, всмотрелся, и вдруг его сморщенное, дряхлое, обросшее белою бородою лицо дрогнуло и озарилось радостною улыбкой; на мутных, выцветших глазах показались слезы.

— Николушка! — воскликнул он. — Как возмужал, душенька! Как изменился!..

— И вы постарели, Иван Федотыч.