Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

— Ну, не знаю, во что оно там входит, но я отлично себя чувствую… Ха, ха, ха! — Исправник похлопал себя по карману.

— Надо полагать, полусотенный билетик заработали, Сергей Сергеич? — умильно спросил Исай Исаич.

— В деревне, голубчик Филипп Филиппыч, поневоле станешь играть, — как бы извиняясь за себя и за компанию, сказал Косьма Васильич, — конечно, я беру в рассуждение наши идеальные порядки. Позвольте узнать, как тут будешь служить прогрессу вот с этакими, так сказать, башибузуками? — Он шутливо ткнул в исправничий живот. Исправник так и покатился.

— Ха, ха, ха!.. Именно — башибузуки: именно — ловко сказал! Я, батенька, сижу на днях в клубе, — пулька долго не собирается, — дай, думаю, посмотрю «Голос». У нас в полицейском управлении «Московские» получаются… Ну, батенька, я тебе скажу — пальчики расцеловал! Ах, разбойник, как он ловко подъехал под нашего брата. То есть с грязью смешал! Именно с грязью… Ха, ха, ха!

— Как же вы… так критически относитесь к полицейскому институту, а сами носите эти эмблемы? — и молодой человек кивнул на золотые жгуты исправника. Но слова молодого человека уж были совершенно непереносны для толстяка: он затрясся, закашлялся, замахал рукою на молодого человека. Все поневоле расхохотались, и даже сам молодой человек не мог сдержать самодовольной и снисходительной улыбки.

Отдохнув от смеха, Сергей Сергеич хлебнул из стакана и, наивно-хитрою улыбкой давая понять, что собирается уязвить молодого человека, сказал:

— А что, Филипп Филиппыч, какие вы имеете доходы от вашего собственного труда?.. Никаких? Чем же, осмелюсь полюбопытствовать, живете? Папенькиным?.. А тем не менее презираете помещичий институт! Ай, ай, ай, как же это так?.. Нехорошо, нехорошо-с! — и вдруг покинул притворно-серьезный тон и с громким хохотом воскликнул: — Что, ловко, батенька, подъехал под вас? Уланом был-с, понимаю разведочную службу! Ха, ха, ха!..

Молодой человек побагровел до самых волос.

— Это, кажется, сюда не относится, Сергей Сергеич, — сказал он оскорбленным тоном, — это личности. И я удивляюсь, как вы позволяете себе…

Исправник сконфуженно развел руками:

— Ну, вот… ну, вот… и — личности, и пошел! Эдак, батенька, слова с вами сказать невозможно. Господа! Рассудите, пожалуйста, чем я мог оскорбить Филиппа Филиппыча?

Косьма Васильич торопливо вмешался в разговор.

— Ты всякого можешь оскорбить, Сергей Сергеич, — шутливо сказал он, — такие уж у тебя прерогативы.

— Хе, хе, хе… руки за лопатки и марш без излишнего разговору, — вымолвил Исай Исаич с тою же целью переменить предмет беседы.

— Именно — за лопатки, именно — без лишнего разговору, — повторил исправник, по привычке соглашаясь с тем, что казалось говорившему метким и остроумным, и с виноватым видом обратился к молодому человеку: — Нельзя-с, Филипп Филиппыч; живи не так, как хочется, а как судьба велит. А затем, смею доложить, всякое место можно облагородить. — Он с достоинством тряхнул своими жгутами. — Прежде взятки брали, а я уклоняюсь от этой мерзости; прежде дрались, а я же вот третий год исправником и, благодарю моего бога, ни разу рук не пачкал. Я, батенька, понимаю молодежь… во многом сочувствую, да! Был и сам молод, и всякие там идеи… с благодарностью вспоминаю, батенька! Но вот третий год исправником и горжусь, что облагородил. Это, осмелюсь вам доложить, прогресс!

— Прогресс-то прогресс, — посмеиваясь и толкая под столом молодого человека, сказал Косьма Василович, — но ежели я, так сказать, распущу прокламацию насчет эдак социального переворота, ты ведь, пожалуй, не усумнишься в кутузку меня ввергнуть, а?

— Ну, уж нельзя, батенька, — служба! И рад бы, да не могу! Тут, брат, инструкция, циркуляры, строгости… Тут именно ничего не поделаешь. Уж это извини. Скручу, ввергну, не посмотрю, что приятель. Я, батенька, присягу принимал. — Вдруг Сергею Сергеичу представилось что-то смешное, он опять развеселился и захохотал: — Знаете Мастако´ва? Ведь дурак? Уважаю наших помещиков, но про него всегда скажу, что дурак. Смотрю, что это мой помощник на себя не похож?.. Эдакую таинственность напустил, шепчется с приставом второго стана, в уезд зачем-то отпросился — пропадал три дня. Что, говорю, батенька, волнуетесь? Ну, наконец признался. Мастаков, изволите ли видеть, с мужиками там не ладит, вообще дурак, недоволен эмансипацией. Ну, и какие-то там глупости… При народе… дерзкие слова… одним словом, вздор! Он, говорит, нигилист, непременно надо, говорит, у него выемку сделать. Это у нас-то, в эдаком-то медвежьем углу нигилистов разыскал… ха, ха, ха! Ну, говорю, батенька, извините меня, но подите проспитесь — и, признаюсь, рассердился: если, говорю, вам угодно карьеру себе сделать, то это еще не причина ретрограда и дурака в государственного преступника превращать!

Все смеялись, один только молодой человек с прыщами хранил на своем лице загадочное и пренебрежительное выражение. Анна Евдокимовна подумала, что ему скучно, и с своею притворно-любезной улыбкой спросила:

— Когда же вы предполагаете поступить, Филипп Филиппыч?