Гаргантюа и Пантагрюэль

— Раз вы сами удовлетворились таким простым решением заданных вами вопросов, то удовлетворяюсь и я, — объявил Пантагрюэль. — Впрочем, в другом месте и в другой раз мы, если угодно, к этому еще вернемся. Остается, таким образом, покончить с вопросом брата Жана: как поднять погоду? А разве мы ее уже не подняли по своему благоусмотрению? Взгляните на вымпел. Взгляните, как надулись паруса. Взгляните, как напряглись штаги, драйрепы и шкоты. Поднимая и осушая чаши, мы тем самым подняли и погоду, — тут есть некая тайная связь. Если верить мудрым мифологам, так же точно поднимали погоду Атлант и Геркулес^{769}. Впрочем, они подняли

ее на полградуса выше, чем должно: Атлант — дабы веселее попировать в честь Геркулеса, который был у него в гостях, Геркулес же — оттого что в пустыне Ливийской, откуда он. прибыл, его истомила жажда.

— Ей-же-ей, — перебил его брат Жан, — я слыхал от многих почтенных ученых, что Шалопай, ключник доброго вашего отца, ежегодно сберегает тысячу восемьсот с лишним бочек вина: он заставляет гостей и домочадцев пить до того, как они почувствуют жажду.

— Геркулес поступил, как поступают идущие караваном верблюды двугорбые и одногорбые, — продолжал Пантагрюэль, — они пьют от жажды прошлой, настоящей и в счет будущей. Следствием же этого небывалого поднятия погоды явились дотоле невиданные колебания и сотрясения небесного свода, из-за коих столько было споров и раздоров у сумасбродов-астрологов.

— Видно, недаром говорится пословица, — вставил Панург: –

О горестях позабывает тот,Кто, ветчиной закусывая, пьет *.

— Закусывая и выпивая, мы не только подняли погоду, но и значительно разгрузили корабль, — заметил Пантагрюэль. — При этом разгрузили мы его не только так, как была разгружена Эзопова корзинка^{770}, то есть посредством уничтожения съестных припасов, — вдобавок мы еще сбросили с себя пост, ибо если мертвое тело тяжелее живого, то и голодный человек землистое и тяжелее выпившего и закусившего. Совсем не так глупы те, что во время долгого путешествия каждое утро, выпивая и завтракая, говорят: «От этого наши кони только резвее будут». Вы, верно, слыхали, что древние амиклеяне никого из богов так не чтили и никому так не поклонялись, как честному отцу Бахусу, и дали они ему весьма подходящее и меткое название, а именно Псила. Псила на дорийском языке означает крылья, ибо, подобно тому как птицы с помощью крыльев легко взлетают ввысь, так же точно с помощью Бахуса, то есть доброго, приятного на вкус, упоительного вина, душа человека воспаряет, тело его приметно оживляется, все же, что было в нем землистого, умягчается.

Глава LXVI.

О том, как Пантагрюэль в виду острова Ганабима^{771} приказал отсалютовать музам

Попутный ветер дул по-прежнему, и все еще не прекращалась шутливая беседа, когда Пантагрюэль издали заприметил и завидел гребни гор; указав на них Ксеноману, он спросил:

— Вы видите вон там, налево, высокую двухолмную гору, очень похожую на гору Парнас в Фокиде?

— Прекрасно вижу, — отвечал Ксеноман. — Это остров Ганабим. Вам угодно на нем высадиться?

— Нет, — объявил Пантагрюэль.

— Ну и отлично, — подхватил Ксеноман. — Там ничего любопытного нет. Живут там одни воры да разбойники. Впрочем, у подошвы правого холма протекает чудесный родник, а кругом дремучий лес. Ваша флотилия могла бы здесь запастись пресной водою и топливом.

— Сказано отлично, с полным знанием дела, — заметил Панург. — Еще бы! Разве можно высаживаться на земле воров и разбойников? Смею вас уверить, что эта страна ничем не отличается от островов Серка и Герма^{772}, что между Бретанью и Англией, — мне там бывать приходилось, — или же от Понерополя^{773} Филиппийского во Фракии: все это острова лиходеев, грабителей, разбойников, убийц и душегубов, по которым плачут подземелья Консьержери. Не будем на нем высаживаться, умоляю вас! Если уж вы мне не верите, так послушайтесь совета доброго и мудрого Ксеномана. Клянусь бычьей смертью, они еще хуже каннибалов. Они нас живьем съедят. Пожалуйста, не высаживайтесь! Лучше высадиться в преисподней. Прислушайтесь! Может, это у меня в ушах звенит, но, ей-богу, мне чудится отчаянный набат, — так звонили гасконцы в Бордо^{774}, чуть, бывало, завидят сборщиков податей и приставов. Давайте-ка лучше своей дорогой! А ну, прибавим ходу!

— Высаживайтесь, высаживайтесь! — сказал брат Жан. — Пошли, пошли, пошли! Здесь за постой платить не придется. Пошли! Мы их всех по миру пустим. Высаживайся!

— Пусть туда черт причаливает, — отрезал Панург. — Этот черт в монахах, этот сумасшедший монах во чертях ничего не боится. Он, как все черти, сорвиголова и совсем не думает о других. Он воображает, что все на свете такие же монахи, как он.