Гарики из Иерусалима. Книга странствий

Не внимать коварной лести следует не только в старости, и я с этим вполне согласен. Только как отличить заведомую и неправедную лесть от похвалы, заслуженной и справедливой? Одним и безупречным способом: хвала незримо и неслышно совпадает с тем, что думаешь о себе ты сам, и пустую лесть поэтому мы распознаем сразу и легко. Не надо заведомо плохо относиться к лести (в этом была бы истинно пагубная подозрительность), а стоит в ней расслышать воздаяние твоим достоинствам, которые и в самом деле есть. К тому же льстящий собеседник может быть и проницательней тебя (а почему бы нет?), и хвалит нечто, что ты сам в себе не в силах в полной мере оценить. Разумная хвала необходима человеку, как дыхание, а просто лесть — конечно, пошлая забава. Но на то и опыт жизни, чтобы мы умели безошибочно их различить.

А самоуверенность с самодовольством — безусловно, пакостные и опасные черты, но только в молодом и зрелом возрасте. А в старости они необходимы, ибо кошмарно трудно без них жить. Выказывать, конечно, их не следует, однако именно они — те последние корни, что еще поят скудным соком старческое прозябание. И жалко тех, в ком эти корни усыхают. Лично я в себе их прячу, но благословляю и лелею. Тут, по-моему, ошибся или недодумал Свифт.

Все это рассмотрев и обсудив, я безмятежно окунулся в свою светлую и непогрешимую старость. И, ни минуты не кручинясь, признаю, что это омерзительный сезон. А если кто-то думает иначе, пусть он позвонит, и я легко могу его разубедить.

Ах, люди, люди…

Всегда ли люди сами слышат, что они говорят? По-моему, далеко не всегда. В одном немецком городе ко мне после концерта подошел очень пожилой мужчина и молча протянул папку со стишками. Я ее покорно и привычно взял и начал всовывать в сумку, когда старик мне требовательно и категорически сказал, что он уже весьма немолод и поэтому настаивает, чтобы я его стихи прочел немедленно при нем. Я водрузил очки и наскоро пробежал глазами его творения. Опять чистейший мне попался графоман, но с чувством юмора, и я был рад ему сказать, что его стишки (четверостишия, конечно, он поэтому и выбрал меня в жертву) могут пригодиться в дружеском застолье, но тратить деньги на их напечатание я ему просто не советую. Старик обиделся и помрачнел.

— А между прочим, — гордо и заносчиво сказал он мне, — я кандидат наук и был заведующим сектором в большом научно-исследовательском институте!

— Что же вы уехали от такой хорошей работы? — с чисто машинальной вежливостью спросил я.

Старик приосанился и важно пояснил:

— Я уехал от антисемитизма!

— В чем он выразился лично к вам? — спросил я (завсектором все-таки).

Старик мне с пылом объяснил:

— Смотрите-ка, они мне в шестьдесят пятом году объявили строгий выговор. Я им в семьдесят четвертом году говорю: отмените выговор, товарищи, уже прошло ведь столько лет. А они мне отвечают: нет, уважаемый, еще рано отменять ваш выговор. Тогда я на них плюнул и в девяносто первом году уехал.

Я сумел не рассмеяться, но так выразительно задергал ногами, что старик великодушно отпустил меня в сортир. И там немедленно я записал услышанное.

Когда же начал я таскать в кармане записную книжку для таких удач? Первую — в семнадцать лет, по-моему. Я был тогда прыщав, застенчив до наглости и одомашнен, как таракан. Все время я читал, и все прочитанное безо всякого разбора западало в душу. Не было в те годы никакого у меня отборочного вкуса, а по правде говоря, его и посейчас у меня нету. Помирал же я, буквально от восторга помирал — читая стихи Есенина. Поэтому я приобрел себе блокнот и на первой же странице крупно написал: «Как мало пройдено дорог, как много сделано ошибок». Потом он долго у меня валялся в ящике стола, я натыкался на него и снова клал туда же. Так что первая записная книжка появилась много позже. Все услышанное, что казалось мне достойным сохранения, я ревностно туда писал. Но вот беда: я не учился в первом классе и чистописание не проходил. Неясно почему, но мама отдала меня в школу сразу во второй класс. Я помню, мне устроили экзамен, я был должен под диктовку написать несколько фраз. А я забыл, как пишется заглавная буква «д», и горько заплакал. Во второй класс меня все же приняли, но пробел в образовании сказался впоследствии на всей моей жизни: у меня чудовищный почерк, а на закате неудержимо хочется выпить. Да, так вот о почерке — я много записывал, но почти никогда не мог понять, что именно занес я на карманные скрижали. Отчего периодически отчаивался и бросал попытки зафиксировать прекрасные мгновения.

А начавши писать рассказы и стихи, уже таскал я всюду записную книжку, многое заимствуя из устного застольного творчества. О почерке своем все время помня, тщательно выписывал я какое-нибудь ключевое слово в услышанном, так что одну-две записи из десяти мог разобрать наутро. А бывало и такое, что врезалось в память навсегда. В начале шестидесятых я услышал, например, гениальное двустишие мне неизвестной восьмилетней девочки — его я помню посейчас: