Гарики из Иерусалима. Книга странствий

— Что вы! Все молочные продукты там у нас намного и вкуснее, и нежней! И намного дешевле!

После чего запнулась и добавила:

— Только немного радиоактивные.

Художник Миша Туровский мне рассказывал, как на его какой-то выставке подошел к нему изысканный интеллигент, с невыразимой упоенностью задавший ему чисто художественный вопрос:

— Это у вас пейзаж или акварель?

От подобных фраз и историй у меня теплеет где-то глубоко внутри (душа у меня есть), и освежается неизбывная любовь и жалость к человечеству. Я б собирал, ни на что не отвлекаясь, целые сборники таких нечаянных речений, и поверьте — это было бы не менее интересно, чем высказывания знаменитых, которые повсюду издаются и читаются взахлеб.

А случаи, которые сверкающими блестками так украшают декорации нашего земного прозябания? В любом почти застольном разговоре вдруг они мелькают — успевай записывать, надеешься на память, но наутро… Пить, конечно, надо было меньше. Вот почему я так ценю любые записные книжки. То, что смог я разобрать в своих, и составляет эту малосвязную главу.

У моего приятеля есть один знакомый, мужичок лет сорока, большой любитель и ходок. Однажды он поставил свою машину в неположенном месте, а когда вернулся, молодая полицейская женщина уже прилаживала ему на ветровое стекло квитанцию со штрафом. Погоди, закричал он, вот же я, сейчас уеду. Но ты уже давно тут стоишь, возразила она, и оба вступили в естественные и пустые препирательства. Но вдруг он заметил, как хороша эта фурия дорожного движения, и предложил ей выпить чашку кофе, что на израильском арго означает прямое и недвусмысленное предложение пойти в постель. А почему бы нет? — меланхолически ответила полицейская, у меня есть часок, и я живу неподалеку. И все было очень хорошо, и они вышли на улицу, слегка обнявшись, и договорились скоро повидаться снова, обменялись телефонами и стали расставаться. Но, садясь в машину, он увидел с ужасом, что эта молодая женщина, только что стонавшая в его объятиях, спокойно вынула из сумки ту злосчастную квитанцию и ловко всунула ему на ветровое стекло под щетку дворника. Любовь и долг никак не вытесняли друг друга в ее незамутненном сознании.

А дипломат один мне рассказал в ответ историю, случившуюся в Риме. Он чудовищно превысил скорость, торопясь из аэропорта, и полицейскому, его остановившему, ничуть не возражал. Тот покачал головой и принялся выписывать штрафную квитанцию. А позади сидела пожилая еврейка, жарко и безостановочно спрашивая на идише, что случилось и почему так долго. Полицейский дописал квитанцию, вручил ее и вежливо спросил:

— А кто это у вас там так кудахтает?

— Я встретил тещу и везу ее домой, — на том же итальянском объяснил попавшийся дипломат.

Полицейский молча взял у него из рук квитанцию, порвал ее и с мягкостью сказал:

— Сегодня в семье достаточно одной неприятности.

Все то, чем собираюсь я начинить эту главу, никак не связано ни содержанием, ни временем, ни местом, отчего я далее абзацем только буду их разъединять, хоть как-то отмечая их отдельность.

С волнением и торжеством рассказывала мне в Нью-Йорке женщина (в былом — искусствовед, а ныне — по кондитерскому делу), как она однажды изготовила необыкновенной красоты и вкуса торт. Он удался настолько, что его поверхность она украсила двумя большими буквами из крема — ПП, что означало Полный Пиздец. И все сотрудницы пришли в восторг (они-то знали в этом толк), и лишь владелица кондитерской сказала, что не может допустить такую надпись из-за слишком ей известного ханжества приличных покупателей, и надпись стала расшифровываться в товарной этикетке как Полночный Поцелуй.

Один немыслимой известности артист (да что я, собственно, темню — Александр Ширвиндт) как-то вспомнил молодые, чуть ли не студенческие годы. Они стояли возле поезда, провожая приятеля — того позвали в Питер сниматься в кино, и ехал он в спальном вагоне, где купе на двоих, и вообще все было прекрасно. Но приятель резко скис, увидев, что в купе ему предстоит ехать с неким знаменитым средних лет актером яркой гомосексуальной ориентации. Приятель не на шутку испугался, сник и боязливо лепетал, что просто он не знает, как себя вести, если маэстро к нему станет приставать. И Ширвиндт ему бодро предложил:

— А знаешь что? В вечернем вашем разговоре ты упомяни как будто невзначай и мельком, что у вас в семье есть давняя традиция на ночь сыпать в жопу толченое стекло!

А к неизменному партнеру Ширвиндта — к Державину я приставал как банный лист, я умолял его мне рассказать хоть что-нибудь о маршале Буденном, зятем которого он был какое-то время. Державин отнекивался, врал, что ничего не помнит, но одну историю я все-таки услышал. Как-то маршалу Буденному прислали пригласительные билеты на какую-то театральную премьеру, и он взял с собой зятя. Маршал был в штатском одеянии, благодарно реагировал на все сценические шутки, и Державин вдруг услышал, как на ряд позади них один зритель сказал другому:

— Посмотри, вон если того усатого мудака одеть в мундир — вылитый получится маршал Буденный.