Гарри из Дюссельдорфа

— Да. И он показал нам эти стихи.

Амалия вынула смятый листок газеты и развернула его.

— Гарри, это правда написал ты? И нарочно подписался каким-то Ризенгарфом?

Гарри молча кивнул головой.

— Скажи мне, Гарри, — спросила Амалия: — неужели эти стихи обо мне и для меня?

Гарри молчал. Потом тихо произнес:

— Я ведь тебе приносил стихи, но ты только посмеялась надо мной.

— Ах, я никогда не думала, что ты поэт и что такие стихи могут появиться в газете! Я думала, что печатаются стихи только Шиллера или Гёте. Спасибо тебе, Гарри, и прости, что я тебе сказала правду: я не могу тебя любить.

Гарри хотел что-то сказать, но в этот момент дверь распахнулась и вошел Соломон Гейне. Лоб его был нахмурен, губы сжаты, а это не предвещало ничего хорошего. Именно в такие моменты Гарри его называл про себя «Бореем».

— Хороши дела, племянничек! — закричал Соломон. — Твоя фирма дала мне убытку семь тысяч триста один талер. Кто взыщет деньги со всех этих Энгельманов и Шнурке?.. Довольно, я сыт по горло такими делами. Контора с сегодняшнего дня закрыта, а ты…

— Папа, не горячись, — сказала Амалия.

— Час от часу не легче! Почему ты здесь? Сейчас же домой! Тебе здесь не место…

Амалия встала и вышла из конторы, не сказав ни слова.

Соломон Гейне обернулся и увидел стоявших в дверях приказчиков и Арона Гирша.

— Вам тут тоже нечего делать. Закройте дверь поплотнее.

Соломон Гейне тяжело опустился на стул, снял шляпу и вытер фуляровым платком лоб. Он помолчал немного, затем заговорил спокойнее. Он не мог долго горячиться, и его бешеные вспышки быстро угасали.

— Я знаю все твои проделки. Мне сообщили, что ты пишешь стихи в «Гамбургском страже». Эго не газета, а настоящая помойница, грязный листок, вымогатель денег! И там мой племянник печатает стихи! Да еще какие — затрагивающие мою дочь Амалию! Хватит! Ты не для Гамбурга!

— Вернее, Гамбург не для меня, — сказал Гарри. — Я никогда к нему не привыкну.

Соломон Гейне презрительно усмехнулся. Но он не хотел вступать в лишние разговоры и только добавил решительным тоном:

— Мне жаль твоих несчастных родителей, и я не хочу, чтобы деньги, затраченные на тебя, пропали даром. Я хочу дать тебе какую-нибудь хорошую деловую профессию. Не хочешь быть купцом — будь адвокатом. Я буду тебе давать четыреста талеров в год, пока ты не изучишь курс юридических наук.

Соломон Гейне резко поднялся с места, толкнул дверь, и Гарри услыхал, как он крикнул приказчикам:

— Снимайте вывеску! Лавочка закрыта.

Гарри радовался, что избавление пришло быстро. Он стоял на пороге какой-то новой жизни, еще неведомой, быть может, немного похожей на ученье в францисканском лицее. Снова перед ним откроются библиотеки и музеи, снова возьмется он за учебники и тетради. Правда, профессия адвоката не очень увлекала его. Юристы представлялись ему чем-то вроде поваров, которые до тех пор вертят на огне всякие законы, пока они не превращаются в жаркое по их вкусу. Но все же Гарри охватывала радость при мысли, что он покинет Гамбург, это разбойничье гнездо банкиров, торговцев и маклеров, эту могилу его несчастной любви. Все равно он будет поэтом! Ведь и Вольфганг Гёте окончил юридический факультет.

Соломон Гейне списался с родителями Гарри, и они сообща решили отправить юношу в Боннский университет.

Арон Гирш получил приказ от своего шефа проводить Гарри из Гамбурга. По дороге, в коляске, Гирш отечески упрекал Гарри за то, что он не сумел удержать за хвост птицу своего счастья. Прощаясь с Гиршем на почтовой станции, Гарри похлопал его по плечу и сказал:

— Вы еще услышите обо мне, дорогой Гирш!

III. В университетах

Бонн

Пятого мая 1818 года немецкий студент Карл Людвиг Занд записал в своем дневнике: «Когда я размышляю, я часто думаю, что все же надо было бы набраться мужества и всадить меч в потроха Коцебу или какого-нибудь другого изменника».

Меньше чем через год, 23 марта 1819 года, этот студент, мнивший себя пламенным немецким патриотом, убил Коцебу, вонзив кинжал в его грудь.