Гарри Поттер и его наследие (СИ)

Горькие мысли оседали на языке полынью, сжимали сердце и бередили душу, которую, как он считал, не под силу потревожить даже Апокалипсису. Кстати, о нем. Перед внутренним взором Малфоя предстала ладная, гибкая фигура, облаченная лишь в тонкие шелковые шальвары, зазмеились крупными кольцами по плечам черные, как южная ночь, волосы, сверкнули озорные темные глаза, мелодично звякнули ножные браслеты этого невыносимого, навязанного чудовища, разрушившего всю его жизнь. Целенаправленно топтавшего его, Люциуса, гордость своими сладкими речами, ласковыми взглядами из-под пушистых ресниц.

Своей невозможной жизнерадостностью, которая, казалось, была неиссякаема: она не поддавалась ни ледяной вежливости (попытки холодно дать понять, что внимание ифрита нежелательно, заканчивались обычно попытками поцеловать руку), ни ядовитому сарказму (мягкий восточный юмор и цветистые поэтичные сравнения грозного главы рода Малфой с «бледным цветком, что пленяет взгляд, отнимая сердце», были ответом на все колючие выпады), ни проклятиям (все они блокировались и сопровождались тихим смехом и искренним восхищением «о, мой хабиби, ты грозен, как Верховный Ифрит, клянусь Аллахом!»), так вот этой самой жизнерадостностью Адиль просто выводил Люциуса из себя.

Малфою казалось, что чертов огненный демон над ним издевается, настолько тот был ласков и терпелив, весел и… вездесущ. Люциус уже почти привык к внезапным вспышкам яркого пламени портала и отвратительно-радостным возгласам: «Люсиус (именно так, с мягким «с», что тоже раздражало), я принес тебе персики, свет очей моих!» или «Хаббиби, не хмурься, скажи Адди, кто посмел своим ядом отравить чистые источники твоих прекрасных глаз? Я немедленно отрублю этому шакалу голову», или даже «Такой день сегодня хороший, о, мой свет, я буду танцевать для тебя». Ифрит был порывистым, неутомимым, веселым, задорным… и абсолютно, дико, невозможно чуждым всему тому миру, в котором привык жить Люциус Малфой. Он был как бельмо на глазу, как колючая крошка в жаркой постели, как… самая мучительная зубная боль. И вот когда казалось, что избавиться от надоедливого воздыхателя не удастся, он вдруг сам освободил «хаббиби» от своего присутствия. Не появлялся уже неделю. НЕДЕЛЮ, хотя до этого уверял, жарко шепча в самое ухо, обнимая так нежно и крепко, что жить не может без него. Ни дня, ни одной минуты.

Что же, жизненный опыт подсказывал, что многословие и громкие обещания – это почти всегда гарантия ветрености и непостоянства… ненадежности и обмана. Осознавать свою правоту («Не ошибся я таки на счет этого… ифрита») Малфою было одновременно приятно и… тоскливо. Отогнав от себя навязчивую мысль о том, что он сам виноват в том, что Адиль ушел, Люциус нехотя поднялся и направился в кабинет – дел было невпроворот.

Баланс не сводился, смысл путаных условий очередного договора ускользал, кофе никак не мог разогнать тоскливую муть, покрывшую сердце и, когда лорд Малфой уже совсем было собрался выбраться хотя бы на конную прогулку, вспыхнул долгожданный портал. Дурацкое сердце радостно встрепенулось, но на лице, конечно, это не отразилось никак, а сам хозяин этого гоняющего кровь органа мгновенно впал в раздражение. Но не столько от визита незваного, в общем, гостя, сколько от своей реакции на него. До чего же надо было докатиться, чтобы…

– Здравствуй, Люсиус, – прозвучал спокойный, чуть хрипловатый голос.

Малфой с удивлением рассматривал Адиля: на его смуглом, красивом лице не было и тени улыбки, всегда красиво переливающиеся на свету волосы, непривычно забранные в низкий хвост, как будто потускнели, а иссиня-черные глаза были непроницаемы. Одет всегда легкомысленный, если не сказать фривольный, джинн был тоже для него необычно: строгий черный костюм-тройка, темно-синяя рубашка и безукоризненно подобранная обувь. Брови обычно невозмутимого Люциуса поползли вверх, выдавая его удивление изменениями, произошедшими с несносным, навязанным, почти ненавистным партнером.

– Здравствуй, Адиль, – нарочито холодно ответил он. – Чем обязан?

Ифрит немного помолчал, как будто обдумывая свой ответ, а потом… забросил ногу на ногу и закурил толстую сигару. Люциус, пытаясь совладать с собой, почти заворожено следил, как темно-красные губы, разжимаясь, обхватывают толстую трубочку из туго свернутых табачных листьев, как белоснежные зубы впиваются в ее чуть заостренный кончик и… только большим усилием воли сохранил невозмутимость и холодность. Адиль же спокойно ответил, прикуривая от вспыхнувшего на кончике указательного пальца крошечного язычка пламени:

– Нам нужно поговорить.

– О чем? – сделал вид, что не понимает, Люциус.

– О том, что наши… отношения, – ифрит чуть поморщился, осторожно подбирая слова, – зашли в тупик. Я давлю на тебя, ты изворачиваешься, не отказывая, но и не давая мне того, в чем я… нуждаюсь.