Газета Троицкий Вариант # 43

Наверное, все дело в том, что эти 17% людей верят в теорию эволюции. Они никогда о ней не задумывались, не связывали ее с бытовыми проблемами (например, с устойчивостью бактерий к пенициллину), не наблюдали примеров превращения видов (не превращается же береза в ольху, в самом деле). Но зато они смутно помнят, что в учебнике был археоптерикс и низенькая трехпалая лошадь, т.е. когда-то давным-давно изменение видов все же происходило. Да и вообще — надо же во что-то верить? Не в креационизм же, действительно.

Я думаю, что и другие сторонники теории эволюции, выбравшие вариант «живой мир меняется и сейчас», в большинстве своем тоже верят в теорию эволюции, не особенно задумываясь о ней, — просто они чуть более последовательны. И я думаю, что никакая популяризация тут не поможет; похоже, что выбор между верой и знанием — базовое, системное свойство личности, и закладывается оно в детстве — в семье, в лучшем случае в школе. Да, можно было бы уделить больше внимания преподаванию теории эволюции; не переходить прямо от одноклеточной амебы к двуслойной гидре, а рассказать в середине про колониальных простейших, гипотетическую мечниковскую фагоцителлу и похожего на нее существующего трихоплакса, про эксперименты Шапошникова с тлями-монофагами, про индустриальный меланизм у бабочек и т.д. Но тогда не хватило бы времени на что-то другое. Ученики знали бы о существовании эволюции, понимали, как работает естественный отбор, — но зато

верили в законы Ньютона.

Похоже, что формирование системного научного мировоззрения вообще не входит в задачи школьного образования. Школа — особенно теперь, после появления ЕГЭ — стремится дать ребенку как можно больше фактической информации (эволюция существует; законы Ньютона существуют), и преподавателю катастрофически не хватает времени на то, чтобы обосновывать каждую упомянутую теорию, рассказывать о том, как к ней пришли, почему в ней сомневались, какие подтверждения появились, как развивалась наука дальше, когда теория заняла подобающее ей место в научной парадигме.

Я не уверена, что это правильно. Мне кажется, можно было бы сократить объем преподаваемой фактической информации, но больше говорить о логике развития знания, учить детей проверять его, добывать его самостоятельно, сомневаться в нем и обращаться к разным источникам, в том числе к диаметрально противоположным. Человек, который путем логических рассуждений (пусть и непостижимых для меня) пришел к принятию концепции божественного сотворения, симпатичен мне больше, чем человек, верящий в теорию эволюции.

Хотя я, не ставившая собственных экспериментов, по большому счету тоже в нее верю.

Чаепитие в Кембридже

Чаепитие в Англии — не такой ритуал, как в Японии, но это обычай, не менее устойчивый и распространенный. У нас в магазинах полно английского чая, хотя растет-то он не в Англии. «Пиквик», «Грей», «Брекфест ти». Чай пьют англичане и утром, но чаще — кофе. Сразу после обеда — тоже, и заедают сыром. Но зато через несколько часов господствует чай: трапеза файв-о-клок даже свое повсеместное название получила именно от английского обозначения ее времени. В университетских городках уйма не только пабов, но и маленьких уютных кафе, где достаточно просторно, чтобы вдвоем или целыми компаниями посидеть за чашкой чая минут 15–20. В Кембридже, разумеется, тоже. А где чай, там беседа.

Получил я новую книгу из Кембриджа. Автор — моя старая знакомая Памела Смит. Называется книга «Великолепная особенность» (A «splendid idiosyncrasy») -так один философ фигурально обозначил первобытную археологию, бурным развитием которой в первой половине ХХ в. Кембриджский университет отличался от всех других университетов Англии и мира. Вот Памела Смит и захотела выяснить, что привело к такому доминированию Кембриджа в этой сфере, почему данная дисциплина получила там такую возможность и как реализовала ее.

Книга начинается и заканчивается описанием и анализом совместного чаепития, и на всем протяжении книги не раз заходит речь о чае. Дело в том, что исследование Памелы Смит выполнено в манере (или, лучше сказать, в методике), называемой у нас «исторической антропологией науки». Это — изучение быта ученых, их, так сказать, субкультуры и стереотипов поведения и стремление выяснить, как эти условия отражаются на успехах науки.