Где нет параллелей и нет полюсов памяти Евгения Головина

Я сказал, что знаком со многими современными алхимическими авторами, он слегка скривился, но стал расспрашивать — о Маклейне, о Станиславе Клоссовском. Хмыкнул после моих откровений, но видно было, что я все же чуть изменил его крайне критическое восприятие этих людей. «И все равно, они бухгалтеры какие-то», — добавил он, помолчав. У него были основания так говорить — действительно, у многих современных алхимиков или «исследователей алхимии», как некоторые для безопасности себя называют, при всех их талантах отсутствует творческая харизма, искра, без которой алхимик не может достичь успеха, без которой он остается «академическим исследователем», «лабораторным оператором», «знатоком герметической символики» и прочая и прочая, но никак не адептом, хотя бы и потенциальным, поскольку это требует творческой силы в самом буквальном смысле слова.

Алхимик — прежде всего Демиург, творец космоса в отдельно взятом атаноре, и Евгений Головин этой искрой обделен не был, его творческая сила обнаруживала себя ежеминутно.

Несмотря на любовь к авторам-англичанам, он, по его собственным словам, не любил английский язык и, как мне кажется, по своему внутреннему устройству, по видению герметической перспективы тяготел к французской школе, опирающейся в том числе и на нелюбимого им Фламеля. На моем невидимом знамени в то время тоже красовался герб с морским коньком, так что, обсуждая алхимическую проблематику, мы без труда нашли общий язык. Я тогда только начинал знакомиться с итальянской герметической школой, и мы не поднимали этот вопрос в разговоре, но спустя несколько лет я прочитал у него весьма скептические высказывания в ее адрес. Что касается французов, то я думаю, что упомянутое сродство с ними Головина коренится во французской литературе рубежа XIX–XX вв. «Алхимическое возрождение» тогда витало в воздухе Франции, им были пропитаны мостовые и артистические кафе Парижа, и если Рембо чувствовал его сердцем, то Леру, Жарри, Руссель и другие, условно причисляемые к «кругу Фулканелли», состояли в самом что ни на есть реальном общении с живыми алхимиками, их книги испытывали физическое влияние его фигуры; но нельзя сбрасывать со счетов и обратное влияние этого круга на идеи самого Фулканелли. Его работы (литературной частью каковых, как мне кажется, мы обязаны Пьеру Дюжолю, блестящему автору, знатоку птичьего языка) читаются, будем откровенны, гораздо большей аудиторией, чем та, для которой они в принципе написаны; эти книги переиздавались множество раз, они переведены практически на все европейские языки, их быстро раскупают, несмотря на высокую стоимость; при этом далеко не все из читателей являются алхимиками или даже знатоками герметической философии. Если посмотреть правде в глаза, то следует признать, что Фулканелли — прежде всего удачный литературный проект. Его «первый ученик», Эжен Канселье, стал не менее удачливым писателем, а также повлиял на целую плеяду других авторов, пишущих на алхимические темы, и если я не готов согласиться с тем, что он «просто литератор», как сказал о Канселье вдохновитель и невольный соавтор «Тайны Соборов» Рене Шваллер, то нельзя отрицать, что, не завершив магистерий по его собственному признанию, Эжен сумел стать весьма известным и авторитетным автором алхимических произведений. Французская герметическая школа, в период своего расцвета весьма жесткая и рациональная, по ходу модернистского возрождения надела пышный костюм салонной дивы (подобный тому, в котором Канселье лицезрел своего мастера во сне) — костюм настолько пышный, что за ним иногда трудно различить контуры этой древней науки. Такое преобладание литературы над собственно герметической философией, как мне кажется, не обошло стороной и Евгения Головина. Хотя, если задержаться на этом вопросе еще на минуту, следует сказать, что Рене Шваллер, подлинный «генератор идей» за кулисами театра Фулканелли, который с презрением отзывался об упомянутом круге парижских авторов, сам писал на весьма второсортном французском и по ходу своих лабораторных исследований нуждался в мастерстве Фулканелли. Так Адепт оказался разделен на две независимые личности — сухого ученого-герметика и артиста, мастера манипуляций и литературных мистификаций. Таковы знаки времени, что оставляют следы в душах всех нас, и ярче всего они проступают в творчестве наиболее талантливых.