Где нет зимы

Лялька теперь со мной. Как же это я без нее так долго могла жить? Вот удивительно.

Лялька теперь все время мне говорит: «Гуль!»

А я ей отвечаю:

— Лялька!

Это у нас проверка связи.

Ляльку все у меня просят — посмотреть. Я сперва не хотела ее в чужие руки давать, но Лялька сказала: «Не выдумывай. Дай, пусть люди посмотрят. Всем интересно. А я потерплю».

И она терпела.

И я терпела.

Только когда наша медсестра, толстая молодая Ирина Михайловна, захотела с Ляльки шляпу снять и даже полезла своими острыми красными когтями шов, которым пришита Лялькина шляпа, подпарывать, — я рассердилась и Ляльку у нее забрала.

— Хватит, — говорю. — Лялька устала.

День вообще получился какой-то суматошный.

Попили мы чай, пообедали, и тут все стали приходить. Сперва — Юшкина мама.

Юшку позвали в холл, и я с ней пошла. Делать-то все равно нечего.

А там сидит женщина. Волосы белые, длинные. Ногти перламутровые. На ногах туфли с каблуками. Красивая. Только лицо красное.

Юшка ей говорит:

— А, мам, привет!

А ее мама плакать начала:

— Юленька, доченька, я по тебе соскучилась.

И пакет Юшке сует — с яблоками и грушами.

Мне стало неудобно, и я поскорее ушла.

Юшка вернулась быстро. Мрачная.

И говорит:

— Мамка переживает. Говорит: самый-пресамый последний шанс ей дают, и то неизвестно теперь. Ее хотят прав лишить. Ну, чтоб она мне как бы не мамка была, поняла?

Ничего я не «поняла». Как это: чтобы мама — не мамка?

— Меня когда с поезда сняли, я адрес свой не сразу сказала. А потом сказала, и они пошли к нам домой, а мамки и папки нету. Они уехали к дядь Вите на дачу. У дядь Вити деньрождение было, вот мамка и папка с ним и праздновали. И рыбу ловили. Гуляли, в общем, поняла? Две недели гуляли. Или три. Теперь ей говорят: как же вы своего ребенка бросили и даже не интересовались, где он и с кем? А мамка же знает: я не пропаду! Ну и вот за это их с папкой хотят прав на меня лишить. Козлы! Три недели без мамки нельзя, по-ихнему, а всю жизнь можно, что ли?

— Так ты сама из дома убежала?

— Ну, сама. И что? Хочу — убегу, хочу — назад приду. Всё же дом, мамка-папка, всё как у людей… А в детдоме никакой тебе свободы. И потом, я-то нигде не пропаду, а вот мамка без меня скучать будет.

Тут вдруг Юшка спохватилась:

— Это ничего, что я про свою мамку тебе жалуюсь? У тебя ж теперь мамки вообще нет?

А я ей говорю:

— Пошли с Барби играть. Как будто она в кино снимается.

Мы сидели с Юшкой, играли в куклы. Вернее, Юшка играла: кормила Барби, причесывала, летала с ней на самолете, — а я в это время делала ей из картона кроватку. Барби оказалась такая длинная, что кроватка под ней никак не хотела стоять — прогибалась, как гамак. И тогда я придумала приклеить посередине еще пару ножек. Мало ли что шесть ножек у кровати не бывает, зато стоять будет прочно.

Только мы уложили Барби спать — заходит какая-то незнакомая тетка и говорит так сладко, как злая колдунья:

— Деточка, малышечка, в куколки играет, здравствуй, Гулечка, я твоя тетечка, меня тетя Люба зовут!

Следом Паша в комнату просочился, какой-то хмурый.

Тетечка Любочка нас на воздух вытащила — давайте, говорит, посидим в садике на скамеечке, поговорим. Все у нее такое: деточка, садик, скамеечка, куколка, конфеточка…

Это она нам коробку конфет принесла.

Конфеты на жаре все растеклись и слиплись.

Паша ей вежливо на вопросы отвечает. Про то, в какой мы школе учимся, про оценки, про книжки, которые любим читать.

— А бабушку Сашу-то вы вспоминаете? Хорошая у вас была бабушка Саша?

Я глазами захлопала: кто это — бабушка Саша? Пока соображала, тетечка Любочка как запричитает:

— Ой, деточки мои бедненькие, вот вы теперь и одни совсем на свете остались, сироточки мои!..

Паша вдруг меня просит:

— Гуль, сбегай, пожалуйста, в столовую, разведай, что сегодня на ужин. Быстро!

Когда Паша таким голосом говорит, я не спорю. А когда я вернулась, тетечка Любочка уже собиралась уходить. На прощанье она меня и Пашу поцеловала. У Паши на щеке отпечатался малиновый след от помады. У меня, наверное, тоже.

Как только мы остались одни, я это малиновое пятно у Паши стерла. Подорожник сорвала и стерла.

А Паша спросил:

— Гуль, ты про маму-то поняла?

Я тоже спросила:

— А что про маму?

Смотрю, Паша напрягся весь, занервничал. И говорить начал как-то странно, чуть не каждое слово отдельно:

— Я тебе. Две недели. Назад. Сказал. Только ты уже была тормозная. Вы же с Юшкой подслушали, что мне милиционер про маму сказал, да? Но я потом еще раз сказал. На всякий случай. Вдруг ты не поняла…

Паша даже со скамейки вскочил:

— Так ты поняла? Может, ты не помнишь ничего? Не знаешь?

…Да знаю я. Знаю. Помню. Только мне кажется, что это все было со мной давно-давно. Мне кажется, я уже сто лет живу на свете и сто лет знаю, что мамы у нас больше нет.

А эта тетечка Любочка, оказывается, приходила в наш дом и теперь, может быть, возьмет нас отсюда. И тогда мы будем жить дома. Ну а потерпеть тетечку Любочку — ничего, можно. Паша считает. Она, кажется, не сильно вредная тетка, хотя, конечно, совсем незнакомая и противная немного.

Тут мне Лялька шепчет: