Где нет зимы

И вот зеркала, и музыка, и жужжание фена, и шелест воды… И Мира, и в руках ее блестят стальные ножницы.

Аристарх дергает Миру за край фартука, вскакивает на тумбочку, топает ногами, прыгает прямо перед ней, стучит кулаком по столу, по зеркалу, зовет Миру…

Но Мира не видит его. И не слышит.

Только по лицу ее вдруг пробегает неясная тень. Она достает телефон и звонит. Потом говорит своей напарнице, что Гуль болеет и девочка дома одна и почему-то не подходит к телефону. И это нехорошо.

Напарница успокаивает Миру: наверное, девочка просто спит. Спит и не слышит.

Аристарх изо всех сил толкает лежащие на краю тумбочки ножницы.

Ножницы с лязганьем грохаются на пол.

Мира испуганно поднимает их. По лицу видно, что ей страшно.

Нет, она должна быстренько сбегать домой. Тут близко. Если все нормально, она сразу вернется.

— Чует мое сердце, что-то там не так, — говорит Мира, надевая куртку и с трудом попадая в рукава.

И вот она уже далеко. Она бежит по улице, все быстрее и быстрее. Ей почему-то кажется, что надо торопиться.

Аристарх не может ее догнать.

Да это уже и не важно.

Он шлепает по лужам. Снег забивается ему за воротник. Он промок до костей. Машины его теперь почти не пугают. Он идет и бормочет, что липы вдоль улицы зачем-то срубили, это плохо. Оштукатуренную ограду больницы на той стороне по-прежнему красят в две краски — голубым и белым, это хорошо. Народу снует туда-сюда много — это нормально. Людей становится на свете больше. А домовых меньше. Так всегда. Из века в век.

Он кашляет и дрожит.

Но вот и крыльцо дома. Дверь. Прихожая. Вот и печка.

И я успеваю сказать Аристарху, что он молодец. Что он герой. Успеваю посоветовать, чтоб он переоделся в сухое. Если есть во что переодеться. А то заболеет.

Больше я ничего не успеваю.

Потому что приезжают врачи — два веселых толстых доктора с мягкими руками. Они мнут Гуль живот, поворачивают ее, а потом говорят: «Госпитализируем, собирайтесь. Все собрано? Молодцом, мамочка!»

Один из них заворачивает Гуль в теплый плед, и Гуль на носилках уносят из дома. А Мира, прежде чем переступить порог, оглядывает комнату еще раз.

И спохватывается.

Берет меня и сует в пакет с вещами. Туда, где халат, и тапочки, и какие-то документы. В пакете тесно, я почти сложена пополам, коленки упираются в нос.

Но я думаю: это правильно. Это хорошо.

Гуль

Теперь у меня в животе зашитая дырка. Мне разрезали живот, а потом зашили иголкой и ниткой. Называется операция аппендицита. Сейчас немного больно. Но не очень.

Так что мы с Лялькой стали немного похожи. Ее ведь тоже шили иголкой и ниткой.

Когда меня привезли в больницу, я все время плакала. И даже плохо помню, как что было. Но доктор, который делал мне операцию, — не тот, который приезжал на скорой помощи, а совсем другой доктор, Владимир Степанович, начал со мной разговаривать. Спросил, первый ли раз я в больнице. И рассказал, что сам он попал в больницу, когда ему было три года.

— Я тогда без мамы лежал. А тебя мама ждет. Хорошо.

На минуточку я вдруг подумала: а что, если это правда и меня на самом деле ждет там, в палате, мама…

Но я же знаю, что докторам надо говорить только правду — иначе они не смогут правильно тебя лечить. Мне рассказывали в школе про одну глупую девочку. Она однажды съела целую пачку таблеток. И ей стало плохо-плохо. Доктор начал ее спрашивать, как было дело. А девочка решила не сознаваться. И тогда доктор начал лечить ее от всего на свете. На всякий случай. И эта девочка лежала в больнице потом сто лет, пока ее от всех на свете болезней не полечили. А когда она из больницы вышла, все ее подружки выросли и состарились, у них были уже внуки и пенсия. А девочка так все и была в третьем классе. Конечно, она потом уже не ела таблеток без спроса.

Так что я сказала доктору правду. Что моя мама умерла. И поэтому она меня нигде не ждет.

Доктор кашлянул под маской и согласился со мной.

Что да, наверное, если так, то мама меня, наверное, не ждет.

По-моему, он не знал, что бы мне еще сказать. Люди вообще очень смущаются, когда я им говорю, что у меня мамы нет. А когда говорю, что нет бабушки, никто не смущается. Потому что бабушек у многих нет, а вот чтоб не было мамы — это редко.

Потом доктор спросил, умею ли я уже считать до ста.

— А когда вы будете мне живот ножом резать? — спросила я. Потому что меня очень интересовал этот вопрос. И еще — не забудут ли они сделать специальный замораживающий укол.

Я в одном мультфильме видела человека-лед. И думала: вот сейчас мне сделают укол, и от места, куда уколют, побегут такие голубые замораживающие иголочки. И я сама стану человек-лед. А льду — ему, конечно, не больно. Только как же тогда они будут резать меня ножом?

Но доктор посмотрел на меня с обидой:

— Что ты все: ножом, ножом… Я тебе кто — разбойник с большой дороги, чтоб маленьких девочек ножом резать? Операции делают скальпелем!

И я сразу поверила. Вы только послушайте, как это звучит! «Скальпель» — сразу ясно, это такой специальный ножик для того, чтоб резать замороженных больных людей.