Где поселится кузнец

Фергуса я до войны не знал. Говорили, что издателем его сделала страсть аболициониста и президентская кампания 1860 года; Фергус купил тогда типографскую машину, шрифты и бумагу, сам набирал и печатал речи республиканского кумира и записи его политических дуэлей с Дугласом, продавал оттиски за гроши, а то и раздавал даром. Университетский книжник, молодой муж и отец, человек непрактичный, он спустил наличность и приданое жены, и дело шло к банкротству, когда друг отца Фергуса, редактор чикагской газеты «Демократ» Джон Вентворт, снабдил его в долг деньгами и посоветовал издать несколько книг, которые пришлись бы ко времени. Фергус перепечатал нашумевший в недавнем прошлом роман Бичер-Стоу, «Угрозу кризиса на Юге» Хинтона Хелпера и еще несколько серьезных книг, нашедших, однако, читателей. Владельцам газет нравился молодой бессребреник, ученый издатель, способный, стоя за наборной кассой, перевести иное сочинение с французского или немецкого языка; они готовы были видеть в Фергусе чикагского энциклопедиста. Ему покровительствовал Вентворт, а Медилл и Рэй разрешили издавать помесячными брошюрами мои пиесы из «Чикаго дейли трибюн»; я посылал их из армии в Чикаго с весны 1864 года. Письма Фергуса ко мне в Джорджию привлекали определившимся умом, интересом не к баталиям и перемещениям войск, а к устройству жизни в отнятых у мятежа штатах. Джордж Фергус не соглашался признать Конфедерацию напроказившими штатами. «Выбитое из рук оружие, — писал он мне, — они искусно заменят другим: демагогией, политическим, тайным мятежом, заговором, который поможет им вернуть то, что досталось нам страшной ценой». Свидевшись, мы близко сошлись: он оказался моложе тридцати, худощавым, небрежным в одежде человеком, тяжелая голова чуть запрокинута к спине, а глаза смотрят из-под приспущенных век, наперед угадывают твою мысль. Длиннорукий, с забавной, обезьяньей распущенной верхней губой под суховатым носом, — он мог показаться неприятным, но стоило Фергусу улыбнуться, заговорить, сверкнуть глазами — и вас тянуло к нему, тянуло слушать, смотреть в оригинальное, живое лицо. И рядом с ним — Горация, совершенство пропорций и тона; светлая, розовая, синеглазая, с черной короной волос, она не сводила влюбленных глаз с Джорджа.

Чарлз поразился Фергусу: он ожидал увидеть кого угодно, только не столь молодого человека, одетого скромно, так что, поменяй судьба их местами, Фергус пришелся бы к типографскому верстаку, а Чарлз не ударил бы лицом в грязь в кресле издателя.

— Снимите, бога ради, мундир, купите хороший костюм, а я почищу и подштопаю это страшилище, — сказала мне Горация, подливая нам троим кофе и подкладывая пирог с вишнями.

— Надин не позволит другой женщине утюжить мой мундир.

— Я ее не боюсь, — вела она свою игру. — Я боюсь генерала Шермана и своего Джорджа, а вас и Надин — нисколько…

Фергус на этот раз был глух к игре жены.

— Чем штопать славные мундиры, — воскликнул он, — не лучше ли сбыть их старьевщику! Знаете ли вы, что Линкольн упрятал в карман билль о Теннесси и Луизиане? Когда власть узурпирует огородное пугало и топчет законы, принятые конгрессом, война становится бессмыслицей.

— Но, мистер Фергус, Линкольн — великий человек! — Бедный Чарлз поднялся, намереваясь покинуть дом, где хулят его кумира. — Самый великий после Джорджа Вашингтона!

— Вы позабыли еще Ричарда английского и Наполеона Бонапарта!

— Вчера и вы не знали ему равных, — укорил я Фергуса.

— Мы чуть не свернули себе шеи, следя за его рыскающим кораблем, надеясь, что он обманывает не нас, а врага. Теперь и слепой увидит, кого он водит за нос. Он дождался закрытия сессии конгресса, бараны разъехались на каникулы и вдруг заметили, что острижены наголо и Эйби вяжет из их шерсти теплое белье для конфедератов…

— Но, мистер Фергус, президент не наложил вето на билль; я читал ночные телеграммы!

— Он поступил хитрее: никакого вето, но и никакого билля; а прохвосты, объявившие себя правительством Луизианы, Арканзаса и Теннесси, остаются у власти.

— Я ухожу, сэр, — сказал мне Чарлз, потрясенный несправедливостью Фергуса. — Я думал, что вы защитите президента, вы, его генерал!

— Я не его генерал, я офицер республики.

— Вы знаете, мистер Фергус, что человечество неблагодарно, — бросился в атаку Чарлз, — и народ, даже такой великий, как наш, торопится растоптать своих пророков.

Фергус не знал, что Чарлз готовится в адвокаты и сенаторы, и проворчал себе под нос:

— Хорошо расставляешь запятые, парень,

— Многие полагают, что все затруднения можно разрешить убийством…

— Надеюсь, это не относится к нашей войне? — спросил я.

— Увы, сэр! Это относится к каждой отнятой жизни, — сказал он со взрослой скорбью.

— Джорджи! — воскликнула Горация. — Как он хорошо говорит!

— Я думаю, что и мистер Линкольн оплакивает каждого убитого…

— Ты так решил оттого, что у него огромные носовые платки?

— Нет, оттого, что у президента доброе сердце и он мечтает о мире.

— Хорошенькое занятие посреди войны, которую начали негодяи!