Где поселится кузнец

— Трудное, но для того господь и нашел его в адвокатской конторе в Спрингфилде и поставил над всей страной. Он прогнал плохих генералов и назначил Гранта, он освободил негров…

— Он всякий раз делает добро с опозданием на два года, а если на один, то считает себя великим страдальцем.

— Почему бы даже и президенту не жить своим умом?

— Ну и пройдоху привели вы к нам в дом! — весело вскричал Фергус. — Он, если пожелает, сделает карьеру.

Чарлз приготовился продолжить диспут, но появление Надин помешало ему. Она привела с собой маленького господина, в котором я не сразу признал маттунского станционного начальника Хэнсома. Табачная борода сбрита, бакенбарды укоротились; из-под фиолетового цилиндра смотрели хватающие, светлые, огуречные глаза, удивительным образом и подмигивающие собеседнику, и сверлящие его. Исчезли изрядное некогда брюхо и захолустная мешковатость: в комнату вошел легкий, деятельный господин. Но будь я даже слеп, я узнал бы его голос, глубокий, поющий, когда этого хотел Хэнсом, органный голос, с одним только изъяном — он не имел никакого сообщения с душой.

В первый миг появление Хэнсома показалось мне призрачным, я видел одну Надин, даже Фергусы и Чарлз куда-то исчезли, петербургское письмо жгло через подкладку грудь, а Надин приближалась радостная, лукавая, глазами просила спровадить Хэнсома, винилась, что привела его сюда.

— Вас послал мне сам бог! — воскликнул Хэнсом.

— Боюсь, не он, а пули и лихорадка. — Я представил его: — Мистер Хэнсом — начальник станции в Маттуне.

— Э-э, да вы все перепутали, Джон, — весело сказал Хэнсом. — В Маттуне всякое говорили, когда узнали, что вам дали полк: знаете эту публику из демократической партии, — в их глазах любой ирландец — грабитель, немец — скопидом…

— Вы-то, Хэнсом, знаете, зачем Штатам нужны иммигранты.

— Мы чисты, Турчин, чтобы о нас ни говорили. Люди приезжают к нам, чтобы не подохнуть с голоду, а мы даем им пристанище, работу, и они живут. Завтра негры придут за свободной работой, думаете, мы оттолкнем их? Нет! В каждую пару рук — лопату, кирку, молот, пилу, мастерок, лом…

— Чего же вы от меня хотите? — прервал я нелюбезно. — Я солдат, время чертежей не приспело.

— Война у нас в кармане, Турчин, — сожалел он о моей слепоте. — И не вымогайте новых денег на пушки, деньги нужны сиротам…

— Подумать только, какие у них карманы! — Лицо Фергуса сделалось свирепым.

— Хэнсом, я не буду обсуждать с вами военные дела, — сказал я.

— Отлично: за вами война, за мной Иллинойс Сентрал. У вас редкий дар, Турчин, вы ладите с работниками, а это теперь главное: война развратила людей. Когда я прочел о суде в Афинах, я сказал себе: черт возьми, это так похоже на нашего Турчина — разнести вдребезги мятежное гнездо. Их надо было бросить на колени, они этого заслужили, Турчин. Иллинойс Сентрал вложила в войну все: генералов, волонтеров, доллары, теперь мы хотим получить по векселям, мы хотим строить. Для чего же мы воевали, Турчин, если вы хотите добро Юга оставить его вчерашним хозяевам? — Страсть, воодушевление дельца, святая вера владела им, он излагал великий

план Иллинойс Сентрал. Надо пошире раскинуть руки: правую — через Куинси или Сент-Луис, на запад, за Канзас-Сити, за Колорадо и Юту, в Калифорнию, левую — на восток, к Атлантику, через Пенсильванию и Массачусетс, а ноги должны стоять прочно, достигая Мексиканского залива и Флориды. Дорога на Юг пройдет через четыре штата: Кентукки, Теннесси, Миссисипи и Луизиану, нужны люди, знающие эти края, они поведут строительные артели так же отважно, как вели полки…

Надин поражалась моему долготерпению, а мне пришел вдруг на память наш отъезд из Джорджии в Чикаго, прощание с бригадой, будто мы расставались навсегда, а не на месяц, которого требовали мои недуги. Вечерело, вещи собраны, уложена скрипка, Надин вдруг поднялась с койки и сняла со столба седло, достойное лондонского манежа, — подарок волонтеров 19-го Иллинойского. «На что тебе седло? — спросил я. — Оставь его на денщика», — «Мы не вернемся сюда…» — «Почему?» — удивился я. «Разве ты не чувствуешь, что мы сюда не вернемся? Шерман без нас выйдет к океану… Позволь мне взять седло». С Надии такое бывает: беспричинная грусть, отрешенность, взгляд, будто падающий в черную пустоту. Я взял у нее седло, сказав, что готов нести его на плече, не снимать даже за обеденным столом у президента, если он почтит меня; я стиснул ее руки, прижал к волосатому своему лицу, — как был бы я счастлив, если бы сделал и ее вполне счастливой. Мы стояли в палатке, в ста ярдах от нас располагался один из черных полков армии Шермана, и мы услышали самую простодушную и добрую из всех негритянских песен: «Теп dollar a month! Three of dat for clothin! Go to Washington. Fight for Linkam’s darters!»[24]

Седло Надин очутилось в Чикаго, мое подвигалось с денщиком к Атлантику, а Хэнсом подкарауливал черных солдат, чтобы позволить им ронять в землю не семена хлопка или кукурузные зерна, а класть на нее шпалы и вести насыпи через малярийные болота.

— Вы-то почему так стараетесь, Хэнсом? — спросил я.