Генерал Алексеев

Очевидно, что и сам Алексеев не намеревался больше «идти на поводу» дальнейшего «углубления революции» и всеми мерами стремился противодействовать любым нарушениям воинской дисциплины. Еще 3 марта, накануне возвращения в Ставку Николая II, Главнокомандующие фронтами получили от Алексеева распоряжение (№ 1925) о незамедлительном предании военно-полевому суду любых революционных активистов, стремящихся к дестабилизации положения на фронте и в прифронтовой полосе. Позднее его опубликовали газеты «Солдат-гражданин» и «Социал-демократ» как пример контрреволюционного настроения в Ставке. «Начинают уже появляться из Петрограда, — сообщал Алексеев, — чисто революционные, разнузданные шайки, которые стремятся разоружить жандармов на железных дорогах и, конечно, в дальнейшем будут стремиться захватывать власть как на железных дорогах и, конечно, в дальнейшем будут стремиться захватывать власть как на железных дорогах, так и в тылу армии и, вероятно, в самую армию. Надо принять самые энергичные меры, установить наблюдение на всех узловых станциях железных дорог в тылу, иметь на этих станциях гарнизоны из надежных частей под начальством твердых офицеров. При появлении где-либо подобных самозваных делегаций таковые желательно не рассеивать, а стараться захватывать их и по возможности тут же назначать полевой суд, приговоры которого немедленно приводить в исполнение». Радикализм этого приказа Алексеева, по-видимому, нес в себе тот самый, так и не реализовавшийся Михаилом Васильевичем заряд «подавления бунта», рассчитанный, конечно, не на «разнузданные шайки» на железных дорогах, а на многотысячный петроградский гарнизон и многочисленных революционных «героев тыла», уступки которым привели к ставшей непоправимой гибели Императорской России…

В течение 4—8 марта Алексеев постоянно, теперь уже беспрепятственно, переписывался с Петроградом по телеграфу и разговаривал по прямому проводу с новыми «правителями России». Суть всех этих переговоров можно свести к следующему: «Надо принять самые решительные меры, дабы дезорганизация и анархия не проникли в армию». В телеграмме новому премьеру князю Львову Алексеев, в частности, писал о необходимости Временному правительству «проявить свою власть и авторитет и устранить причины начинающейся разрухи». Генерал настаивал, чтобы «правительство… срочно, вполне определенно и твердо» заявило бы, что «армии никто не смеет касаться и что все распоряжения должны производиться через Верховного Главнокомандующего». Следовало издать воззвание к армии о «долге сражаться с врагом внешним» и о недопустимости «каких-либо перемен в определенных законом нормах войсковой жизни». Нужно было незамедлительно привести войска к присяге, во избежание катастрофической неопределенности с властью в стране. Алексеев ждал от правительства ясного понимания того, что «только при разрухе Россия будет побеждена и порабощена врагом, что надо верить только тем, кто призывает к порядку и напряжению всех сил для победы над внешним врагом»^{63}

.

Однако новое правительство все больше увлекалось политикой и все меньше думало о самом важном государственном деле — победоносном окончании войны. Военное министерство во главе с Гучковым, вместо удовлетворения насущных потребностей фронта, 5 марта 1917 г. направило в Ставку приказ № 114, устанавливающий новые отношения между офицерами и солдатами. В нем отменялись установившиеся столетиями традиции отдания воинской чести, титулования, вводились «политические права и свободы». Алексеев был убежден, что подобные меры совершенно несвоевременны для русской армии, а в условиях войны — губительны. В обширном рапорте Гучкову 6 марта 1917 г. генерал прямо указывал на это: «Отдание чести совершенно отменить недопустимо, ибо этим будет внесен полный раскол между офицерской и солдатской средой… дисциплина в корне будет подорвана, и армия превратится исключительно в милицию самого низкого качества… Оставление титулования лишь по чину и должности, разрешение курить, езда в трамвае, посещение клубов, буфетов, собраний — повелительно требуют разрешения вне строя и исполнения служебных обязанностей».

Но если отдельные перемены во «внешнем облике» армии еще можно было, по мнению Алексеева, принять (напомним, что сам генерал в своей военной биографии мог вспомнить немало примеров вполне «демократичного отношения» к своим солдатам), то «политические» перемены представлялись «совершенно недопустимыми». «Учитывая степень культурного развития нашего солдата… в число делегатов и число членов различных собраний, образуемых с политической целью, попадут исключительно мастеровые, т.е. крайний левый элемент… крайние идеи получат господствующее значение в армии, и в корне будет нарушен единственно правильный принцип — отстранения армии от политики. Ведь ныне, в происшедших событиях, участие запасных частей войск ясно показало, как оно опасно для Правительства, и история учит нас, что армия, вовлеченная в политику, будет всегда принимать участие в государственных переворотах…