Генерал и его армия. Лучшие произведения в одном томе

– Позвольте узнать… А копии с этих писем – составлены? Они в надежном месте? – И, кашлянув смущенно в кулак, добавил: – Если во мне не уверены, то не отвечайте…

«Писучая жилка» взглянул на него с изумлением:

– Боже мой, о чем вы? Да говорите кому хотите. Копии есть во многих музеях. Они приведены в книгах. Но, мой генерал, он сжигает не копии, он сжигает подлинники!

– Ах вон что… – сказал генерал. – Да, я понимаю.

И ему самому показалось, что он это понял.

На четвертом письме великого эпикурейца, которое лишь подпалилось с угла – и тут же Галушко его погасил, – на этом письме «писучая жилка», не битый, не тронутый пальцем, сломался. Он согласился подписать все, что ни натолкал ему в протокол изобретательный Галушко, и возвратился в камеру с просветленным лицом, имея впереди восемь лет Соловков, а при его истрепанном сердце – так и неминуемую быструю смерть.

– Все! – сказал он генералу, вздохнув освобожденно. – Теперь я – человек.

И странно, с этого дня внутренне оборонился и генерал против своего Опрядкина, понял, что не все отдано и растоптано, что и в сломе еще не падение человека, можно и сдаваясь победить, если избрать своим оружием – смирение, смирение разума перед тупой и дурной силой, которая не есть человек, никак, никогда не может считаться человеком, а потому и оскорбить и унизить не может. И мгновенно это понял Лев Федосеевич Опрядкин, почувствовал своей бесовской интуицией блатаря, что сломался он, а не Кобрисов, когда тот совсем другим человеком явился к нему на допрос. Этот человек не покорно, а свободно протянул руки под его линейку и опустился на колени в углу, о чем-то своем думая. Ни на какие вопросы он не отвечал, он их не слышал.

– С вами невозможно, – сказал Опрядкин. – Я буду вынужден передать вас другому следователю.

Лоб у него заблестел и глаза замерцали от злости, но уголовная этика не позволила взорваться. Он лишь пообещал холодно:

– Завтра же он вами займется по-другому. Я воздерживался от того, чтобы сделать из вас окончательного врага. Я вас рассматривал как оступившегося, но все же нашего человека. Мой коллега решит иначе – что вы отсюда никогда не выйдете. Не должны ни при какой погоде. Даже если в чем-то с вами ошиблись, как же вы после этого будете советскую власть любить? Кто в это поверит?

Ни назавтра, ни послезавтра вызова не последовало, и генерал мог свободно предаться раздумьям, что значило такое обещание. Между тем с его сокамерниками происходили перемены. Вызвали с вещами товарища прокурора, который при этом известии немедленно стал лишаться чувств. Настал для него тот час, о котором он говорил слегка дурашливо: «Суд краткий, как свидание с любимой, чтение вслух самого волнующего произведения – приговора. И в этот же день – исполнение всех желаний. Кажется, дают папироску, но я, к сожалению, не курю. Попрошу, чтоб наручники защелкнули спереди, а не за спиной. С моим животиком это, знаете, неудобно…» Собирать его вещи и выводить из камеры пришлось двум надзирателям и корниловцу, который счел это «последней услугой товарищу». Он даже просил, чтоб позволили ему проводить товарища хоть до конца коридора, но, разумеется, не позволили.

– И зря, – сказал корниловец, – они же с ним намучаются, а я бы сумел его поддержать. Я бы ему внушил, что в Лефортове это делают быстро и элегантно, без лишних издевательств.

Через час выкликнули и самого корниловца.

– К исполнению готов, – сказал он, прищелкнув каблуками.

У него все было уложено, упаковано в солдатский мешок. Время, полагавшееся на сборы, он отвел для прощания с камерой, сказал каждому несколько слов, должно быть заготовленных.

Генералу он поклонился глубоким кивком, и тот ему ответил тем же.

– Знаете, – сказал бывший корниловец, – а все же хорошо, что мы с вами не встретились в бою, правда?

– Правда, – отвечал генерал. – Сейчас-то я куль с дерьмом, а тогда плечико у меня было – будь здоров! Мог до седла разрубить.

– Но вы не знаете, какая у меня была тогда реакция. Ваш удар я бы успел предупредить. Однако что ж это мы машем шашками после драки? – Он помолчал и добавил: – Если вы, господин красный генерал, протянете мне руку, не удивлюсь. Если нет – не обижусь.

Генерал руку ему протянул и пожелал стойкости во всем предстоящем.

– На сей счет, генерал, вы можете быть уверены, – сказал корниловец и снова прищелкнул каблуками.

На другой день отбыл «писучая жилка» на свои Соловки, беззаботный и бестрепетный, точно гору свалил с плеч. Перед уходом он ко всем обратился с речью:

– Сокамерники мои, кто останется жив и отсюда выйдет свободным, а я вам этого всем от души желаю, пусть не забудет и расскажет, что в моем деле, в архиве НКВД, остались пятнадцать подлинных писем Вольтера. Следователь мне обещал, что дело будет храниться вечно. И я надеюсь, что лучше, чем у них, эти письма нигде не сохранятся. Персонально за них отвечает следователь Галушко. А впрочем, это имя можно не запоминать. Запомните – Вольтера.

Камера обещала запомнить и пожелала ему освободиться с полсрока.

К генералу он подошел попрощаться отдельно: