«Генерал Сорви-Голова». «Попаданец» против Британской Империи

Перешагнув через комингс капитанских апартаментов, Кочетков бегло, но в то же время внимательно осмотрел помещение, а затем, подойдя к книжной полке, взял с нее один том.

— Вы, смотрю, тоже Киплинга почитываете? И как он вам?

— Изрядный, по моему мнению, писатель. — Арсенин расстегнул китель и присел на край койки. — Да и поэт отменный. Жаль только, на язык родных осин пока не перевели, приходится на его родном языке читать. Судя по вашему «тоже», вы и сами весьма его цените?

— Ваша правда, ценю, — неторопливо перелистнул страницы Кочетков. — Особенно мне у него «Mowgli’s Brothers» нравятся. Он… один приятель, ведая о моем увлечении сим писателем, то ли за внешнее, то ли за внутреннее сходство меня как-то Акелой окрестил…

Арсенин, привстав с койки, принял позу древнегреческого декламатора, и, демонстрируя отличную память, процитировал:

— Закон Джунглей суров: промахнулся — уходи! Дело ведь не в том, что Стая осталась без добычи, в конце концов, в джунглях полно живности, дело в том, что Вожак не может ошибиться. Никогда, ни разу!

— Вижу, вижу, читали, — хитро прищурившись, сдержанно поаплодировал Кочетков. — Значит, одна тема для бесед в дороге уже имеется, что радует. Но я, в отличие от книжного волка, не промахиваюсь. Ни в прямом, ни в фигуральном смысле. И когда я на тропе, никакой Шерхан помешать не сможет…

Арсенин взглянул на спутника и даже сквозь сумрак каюты сумел рассмотреть, насколько тот похож на волка — огромного серого вожака, уверенно ведущего стаю сквозь лес, который чутко вдыхает воздух и знает обо всем, что творится окрест. Не боится никого и ничего и сливается с ночной тьмой так, что лишь желтые его глаза сияют во тьме.

— Послушайте, Всеслав Романович, а ведь, пожалуй, не переведут у нас Киплинга! — с деланым сожалением вздохнул Кочетков. — Непременно цензоры фразу про «промахнулся — уходи» вычеркнут. Скажут — что за фривольные намеки на внутреннюю политику Российского Правительства?

— А вы, Владимир Станиславович, вольнодумец, однако! — притворно ужаснулся капитан.

— Берите выше, Всеслав Романович — чистый карбонарий…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Урал, 1871–1894

На пути к Тихому океану Россия, воздвигая силами первопроходцев заставы и крепости, создала не просто подвластные царевой деснице области, а целые государства. Потому как Уральскую горнозаводскую империю, раскинувшуюся по обе стороны Каменного пояса, вряд ли кто бы осмелился назвать по-иному.

На Урале все отличалось от Центральной России. Здесь царил не губернатор, а Главный Начальник горных заводов хребта Уральского; здесь не знали полиции, а закон олицетворяли офицеры Корпуса горных инженеров, носившие зеленые мундиры и величавшиеся непривычными русскому слуху чудными званиями. А венцом справедливости являлся один лишь суд — военно-полевой. Он часто и беспощадно карал и изредка миловал.

Этот порядок, как и сам Урал, казался незыблемым, но во второй половине века девятнадцатого реформы, словно землетрясение, поколебали основу веками налаженного горнозаводского быта. Заводы и рудники из казны перешли в частные руки, знаменитые изумрудные россыпи отдали на откуп частным владельцам. Одна за другой гасли доменные печи предприятий, усилились гонения на староверов, а «черный» люд, оставшись без работы, подался за скорым счастьем в золотую долину близ Миасса, в самоцветные угодья Ильменя, поблескивающие алмазами берега Полуденной и в платиновые разработки на Орулихе…

Наступили смутные времена. Ушла военная администрация. Горные инженеры, переведясь в гражданское ведомство, сменили военные мундиры на черное цивильное платье. А на фоне смуты и безвластья маячил призрак легкой наживы, манящий тысячи бывших работных людей в горные ущелья и бескрайние снежные просторы.

Государство, нуждающееся в золоте, лишь поощряло начинающуюся эпидемию «золотой лихорадки». Уже в 1870 году любой и каждый, кто удосужился купить лицензию, мог мыть драгоценный металл без всяких оговорок, а в семьдесят седьмом правительство и вовсе передало всю золотодобычу в частные руки.

Одними из бесконечной вереницы искателей счастья, сгинувшими где-то в лесах за Нижним Тагилом, были родители Леши Пелевина. Шестилетний мальчонка их почти не помнил — в памяти остались лишь ласковый материнский голос да смеющийся отец, положивший перед восторженным сыном крохотного серого щенка: «Будет тебе, Алешка, другом, пока мы по делам упалимся!»

Больше он их не видел. Родители уехали на промысел и пропали, не оставив ни малейшего намека о своей судьбе. Для Урала, где любой старатель знал, что упокоиться под крестом — удача, и немалая, подобная история была знакомой и привычной.

Зато Леша хорошо помнил, что произошло потом. Как спустя какое-то время после ухода родителей в их доме собрались чужие люди: они часто кивали на Алексея и невнятно толковали о его судьбе. Как он сам, перепугавшись от непонимания происходящего, забился в угол и крепко обнял серого друга по кличке Бирюш — единственное существо, нуждавшееся в тот момент в сочувствии больше его самого.