Дуглас Коупленд

Generation Икс

Прическа у нее – точь-в-точь продавщица парфюмерного отдела магазина Вулворт штата Индиана в пятидесятых. Знаешь, такая миленькая, но глуповатая, которая вскоре выйдет замуж и выберется из этого болота. А платье у нее – как у стюардессы Аэрофлота начала шестидесятых – такого унылого синего цвета, который был в обиходе у русских до того, как им всем захотелось иметь «Сони» или шапку-члена-Политбюро от Гай Лярош. А какой макияж! Семидесятые, ни дать, ни взять – Мари Квонт; и такие маленькие ПВХ-сережки-клипсы с цветочками-аппликациями, напоминающие наклейки, которыми голливудские геи украшали свои ванны году в 1956-м. Ей удалось передать это уныние – она была там самой клевой. Никто рядом не стоял.

Трейси, 27 лет

Это мои дети. Взрослые они или нет, я не могу выгнать их из дома. Это было бы жестоко. И кроме того – они отлично готовят.

Хелен, 52 года

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

СОЛНЦЕ – ТВОЙ ВРАГ

В конце семидесятых, когда мне было пятнадцать, я снял все до последнего гроша со своего счета, чтобы на «Боинге-747» перелететь через весь континент в Брендон, что в провинции Манитоба, далеко в канадские прерии – и увидеть полное затмение солнца. Похоже, я выглядел тогда странно: худой, как карандаш, почти альбинос. Устроившись в мотель «Приют», я провел ночь в одиночестве: мирно смотрел телевизор, не обращая внимания на помехи в эфире, и пил воду из высоких, граненых стаканов с мелкими насечками-царапинами, обернутых в бумажные салфеточки, казалось, что когда их мыли, то всякий раз терли наждачной бумагой. Но вскоре ночь прошла, наступило утро затмения, я пренебрег туристическими автобусами и добрался на общественном транспорте до окраины города. Там, порядком отмахав по грязной обочине, я вступил на фермерское поле – зеленые, похожие на кукурузу, неведомые мне зерновые доходили до груди и шуршали, царапая кожу, пока я продирался сквозь них. На этом поле среди высоких сочных стеблей в назначенный час, минуту, секунду наступления темноты под слабое жужжание насекомых я лег на землю и, затаив дыхание, испытал чувство, от которого так никогда и не сумел отделаться, – ощущение таинственности, неизбежности и красоты происходящего – чувство, знакомое многим молодым людям всех времен, когда они, запрокинув голову, смотрели ввысь и видели, что небеса гаснут.

* * *

Полтора десятка лет спустя мною владеют те же противоречивые чувства. Я сижу на крыльце арендованного мною домика в Палм-Спрингс, что в штате Калифорния, ласкаю двух своих собак и в ожидании рассвета вдыхаю ночной пряный дурман львиного зева и ощутимый запах хлорки со двора, где находится бассейн.

Я смотрю на восток, на плато Сан-Андреас, лежащее посреди долины, словно кусок пережаренного мяса. Вскоре над плато взорвется и нагрянет в мой день солнце, как шеренга танцовщиц на лас-вегасскую сцену. Собаки тоже смотрят. Они знают, что произойдет нечто важное. Эти собаки, скажу я вам, весьма смышленые, но иногда меня беспокоят. К примеру, я сдираю с их морд бледно-желтую, вроде прессованного творога, массу (скорее даже похожую на сырную корочку пиццы из микроволновой печи), и у меня возникает ужасное подозрение, что эти собаки – хотя их умильные агатовые дворняжечьи глаза пытаются убедить меня в обратном – опять рылись в мусорных контейнерах за центром косметической хирургии и их морды измазаны жиром яппи. Как им удается забираться в используемые штатом Калифорния недоступные для койотов красные пластиковые пакеты для отходов плоти – выше моего понимания. Наверное, медики или бессовестны, или ленивы. Или и то, и другое.

Таков этот мир.

Уж поверьте.

Слышно, как внутри моего бунгало хлопнула дверца буфета. Мой друг Дег, вероятно, несет другому моему другу, Клэр, что-нибудь пожевать, что-нибудь с крахмалом или сахаром. А скорее всего, насколько я их знаю, капельку джина с тоником. Такие уж у них привычки.