Генетический детектив. От исследования рибосомы к Нобелевской премии

Одним из них был Эрик Кандел, знаменитый нейрофизиолог из Колумбийского университета, выполнивший огромную работу по исследованию основ памяти. Как часто бывает в таких случаях, кто-то поднял тему «премии за рибосому». Кандел, участвовавший в разговоре, отметил, что считает работу над рибосомой достойной Нобелевской премии. Признался, что состоит в жюри Ласкеровской премии и что там эта тема все время активно обсуждается. Сказал, что один из центральных персонажей в этих разговорах – я, но тут же, чтобы не давать мне лишней надежды, добавил, чтобы я этим не обольщался. Я рассмеялся и заверил его, что уже выдохнул. Тогда Барри Дикинсон, директор IMP, спросил меня, как мне видится судьба Нобелевской премии за рибосомы. Я отшутился, что пока рано об этом беспокоиться, скорее всего, мы умрем раньше, чем тема станет актуальной.

Нобелевские премии анонсировались на следующую неделю после моего прибытия из Вены. Такие анонсы всегда следуют в начале октября в строго заведенном порядке. В понедельник объявили о Нобелевской премии по физиологии и медицине; она была присуждена за открытие РНК-фермента теломеразы, наращивающей кончики ДНК и не позволяющей им чрезмерно укорачиваться в течение жизни. Одним из лауреатов стал Джек Шостак. Я знал, что на него обрушится лавина сообщений, поэтому поздравил его студентов – Джона Лорша и Рэйчел Грин. Сказал, что их шансы выросли, поскольку, статистически, вернейший путь к Нобелевской премии начинается с учебы у нобелевского лауреата. Поскольку Рэйчел также училась в постдокторантуре у Гарри, я добавил, что в итоге ее шансы могут удвоиться.

Премию по химии объявляли в среду. Часто ее вручают попеременно то химикам, то биохимикам. Это зачастую вызывает ропот со стороны первых, мол, их награда может присуждаться людям, почти не разбирающимся в химии. Поскольку премию «за условную биологию» вручали годом ранее, я счел, что рибосома на этот раз на нее не претендует и придется ждать еще год. И забыл о ней. На полпути до работы у моего велосипеда спустила шина, пришлось добираться пешком.

Опоздал на работу, пришел в угрюмом настроении – и тут зазвонил телефон. Я ответил резко, но женский голос на другом конце провода попросил меня оставаться на линии – ведь это важный звонок из Шведской академии наук. Я сразу заподозрил в этом изысканный розыгрыш, устроенный кем-то из моих друзей, например Крисом Хиллом или Риком Уоббе, обожавшим такие шутки. Крис однажды написал письмо Гаю Додсону, возглавлявшему официальный комитет, собеседовавшему меня перед приемом на работу в LMB, и заявил, «хорошо, что вы были готовы посодействовать, чтобы выручить Венки, у которого здесь в Юте проблемы – но, с другой стороны, не так ему там и плохо, конкуренция-то поменьше, чем в Великобритании». Гай в панике позвонил мне в Юту, чтобы удостовериться, не кинул ли я в последний момент и его, и всю LMB.

Наконец трубку взял шведский ученый, представившийся Гуннаром Эквистом, и сообщил, что я удостоен Нобелевской премии по химии совместно с Томом Стейцем и Адой Йонат за работу, посвященную исследованию структуры и функций рибосом. Когда он закончил свою речь, возникла небольшая заминка. С одной стороны, это была единственная компания лауреатов, в которой могло бы найтись место мне; это означало, что комитет признал: именно расшифровка атомных структур изменила всю эту дисциплину. Но мне все равно было сложно в это поверить, особенно учитывая мою прежнюю размолвку с Мансом Эренбергом на конференции в Телльберге и последующее вхождение Манса в состав Нобелевского комитета. Поэтому я сказал собеседнику, что не верю, несмотря на очень натуральный шведский акцент! В тот момент кто-то на другом конце провода рассмеялся, и я подумал: вероятно, у них там включена громкая связь. Если все было по правде, то там определенно должен был присутствовать Манс Эренберг; поэтому я спросил, можно ли позвать его к телефону. Засмеялись еще сильнее, после чего трубку действительно взял Манс. Он поздравил меня и сказал, что я эту премию заслужил – но он говорит об этом в последний раз! Затем, вероятно догадываясь о моем неоднозначном отношении к премиям, он демонстративно спросил: «Вы ведь приедете и примете ее?» Вдруг я осознал, что все это – правда. Меня часто спрашивают, что я почувствовал, когда только понял это, но весь масштаб происходящего дошел до меня лишь постепенно. Разумеется, я не ощутил такого же взрыва восторга, с которым дал Брайану «пять» на брукхейвенском синхротроне, когда мы впервые увидели пики вольфрамовых кластеров, либо как в тот момент, когда увидели аномальные пики в Аргонне и поняли, что структура нам поддалась.