Гений

Они стремились насладиться той

Любовью, что в своих страстях свободна.

Ведь в жизни их, не очень-то простой,

Произойти могло всё, что угодно.

Был с Липой каждому мгновенью рад

Беспечный Александр. Но однажды

Их подстерёг коварный Энгельгардт.

Он их давно в грехе увидеть жаждал.

«Всё, хватит! Кончено! Каков подлец!

Прочь из лицея! В шею гнать иуду,

Беспутника! Теперь уж, наконец,

Расправлюсь, цацкаться с юнцом не буду!» —

Так сам с собой директор говорил.

Гроза над Александром разразилась.

Но из дворца в тот день подарок был —

Часы для Пушкина. И всё забылось.

XVI

Был вынужден директор промолчать,

Чтоб и себя не опозорить, кстати.

Но юного повесу привечать

Он перестал, храня в душе проклятья.

Марию Смит сейчас же удалил

Подальше, с глаз долой, в её именье,

И тайно Александра невзлюбил.

О нём имел он собственное мненье.

Теперь лишь в душу он к нему проник

И ужаснулся. Оказалось, Пушкин —

Горд, бессердечен, холоден и дик,

И нет надежды, чтобы стал он лучше.

Да и стихи его так холодны,

Так злы порой, что сердце обжигают.

Таят пороки тайные они.

Не все стихи его воспринимают.

Так думал оскорблённый Энгельгардт,

Не сомневаясь в выводах нисколько.

И в самом деле, кто же будет рад

Стихам из слов язвительных и колких.

XVII

Действительно, порой в стихах поэт,

Казалось, выходил за грань приличий,

Возможно, что по молодости лет,

Но вовсе даже не из мести личной.

Он исходил из чувств совсем иных,

Ведь критике вельможи недоступны.

И потому все недостатки их

В двух-трёх стишках выпячивал он круто,

Ужалить острым словом торопясь,

Прикрытой правды сущность обнажая.

Напрасно было, негодуя, злясь,

Пытаться вытащить из сердца жало.

И вот в народе истина и ложь

Властителей становится известной.

Охватывает страшный гнев вельмож.

Но Александр остаётся честным.

Граф Аракчеев эпиграммой бит,

И князь Голицын посрамлён умело.

И даже Фотий сам, архимандрит,

Кус змея вдруг почувствовал всем телом.

XVIII

Прошло немало дней, как Карамзин

К ним в Царское Село переселился,

В китайскую деревню. Ближе к ним

Стал Александр. Он в те дни учился

Истории, которую писал

Великий муж, правдивым быть стараясь.

И Александр многое познал,

К истории России прикасаясь.

Он наполнялся живостью времён,

Уже давно прошедших безвозвратно.

Рождались чувства трепетные в нём.

Шептали губы быстро и невнятно

О Карле, о Мазепе, о Петре,

О грандиозной битве под Полтавой.

Страстями новыми поэт горел,

Гордясь величием своей державы.

В истоки Родины он заглянул,

Почувствовав дыхание бессмертья,

Услышав долгий и протяжный гул

Истории, зовущей к правде светлой.

XIX

Но только ли история влекла

Его к Карамзиным в часы досуга?

Причиной посещений тех была

Ещё одна – историка супруга.

Красива, привлекательна, проста.

В неё влюблялись многие, наверно.

И всё ж она была душой чиста

И в жизни мужу оставалась верной.

Она, как будто излучая свет,

Дарила людям прелесть обаянья.

Не мог всё замечающий поэт

Не видеть чудных глаз её сиянье.

Как вспыхнул в сердце вдруг любви огонь,

Сам Александр не успел заметить.

Страдал, и мучился, и плакал он,

Но никому не говорил об этом.

Екатерина для него, как мать.

Но до того она была прекрасна,

Что не хотел он этого понять,

Влюбившись дерзко, пламенно и страстно.

XX

Преследовать он милый образ стал.

Хранил в себе и взгляд её, и запах.

Однажды в парке он её застал

И вдруг обнял, поцеловав внезапно.

Себя перед учителем губя,

Он посвятил стихи ей, эти строки:

«Пускай умру, но пусть умру любя!» —

Готовы были послужить уроком

Для безответной, не простой любви.

Стихи те были переданы мужу.

Великие, они всегда правы,

Карамзиным поэта пыл остужен.

Спокойным, мудрым голосом своим

Он убеждал: «В страстях порой нет смысла».

Согласен был поэт с Карамзиным.

Но сердце не желало компромисса.

Не мог из сердца вырвать он любовь,

Порыв души словами выражая,

И посвятил немало ей стихов,

Их чистотой и страстью поражая.

XXI

А жизнь разнообразием своим

Влекла поэта вглубь свою всё дальше.

То был отвергнут он, то был любим.

И с каждым днём он становился старше.

И даже близкие его друзья

Поэта иногда не узнавали —

Сверкающие озорством глаза

Вдруг наполнялись грустью и печалью.

Но не умел грустить он долго, в нём

Менялись постоянно чувства, думы.

То был задумчивым и тихим он,

То был весёлым, озорным и шумным.

Любил над Кюхельбекером шутить,

Но так, чтоб тот всерьёз не обижался.

Ведь Кюхля долговязый не простит

Того, кто слишком уязвить старался.

Серьёзности и сложности дитя,

Он не терпел, когда над ним смеялись.

Но Александра он любил, хотя

Они во многом сильно различались.

XXII

Был Александру близок всей душой

Ленивый Дельвиг, друг и критик верный.

Без Дельвига он словно был лишён

Покоя, добродушия и веры.

Легко и просто было рядом с ним.

К теплу, к уюту Дельвиг звал и к свету.

Но всё же равнодушием своим

И леностью не заразил поэта.

Был сердцем чист и благодушен он,

Друзей любимец, честный, благородный.

Задумчивый, как погружённый в сон,

От мнений всех казался он свободным.

Беззлобен в спорах и в сужденьях чист.

Терпеть не мог он ссоры, дрязги, склоки…

И всё ж и он порою чистый лист

Исписывал стихами ненароком.

И он писал. И он хотел пленять

Сердца людей огнём незримой страсти.

И Александр мог его понять.