Гении Возрождения. Леонардо, Микеланджело, Рафаэль и другие выдающиеся живописцы, ваятели и зодчие

Когда же папа, возвратившийся в Рим уже много месяцев тому назад, пожелал поставить в Минерве две мраморные гробницы, для папы Льва и для себя, Баччо, воспользовавшись этим обстоятельством, отправился в Рим, где папа вынес решение передать выполнение этих гробниц Баччо, после того как гигант будет поставлен им на площади. В письме же к герцогу папа просил оказать Баччо всяческое содействие в установке его Геркулеса на площади, и тогда огородили место и заложили мраморный фундамент, на дне которого поместили камень с мемориальной надписью, посвященной папе Клименту VII, и туда же насыпали большое число медалей с изображениями его святейшества и герцога Алессандро. Затем приступили к доставке гиганта из попечительства, где над ним работали: дабы подвезти его удобно и без повреждений, вокруг него соорудили деревянную раму, к которой он был подвешен на канатах, проходивших у него между ног, и на веревках, поддерживающих его под мышками и по всему телу, и так, вися в воздухе между брусьями и не касаясь дерева, он при помощи блоков и лебедок, а также десяти пар подъяремных волов был мало-помалу доставлен до самой площади. Большую помощь оказали при этом два толстых расколотых пополам бревна, прибитые внизу во всю длину к раме и скользившие по таким же намыленным бревнам, которые укладывались чернорабочими по мере того, как вся махина двигалась. Благодаря таким приспособлениям и хитроумному устройству гигант был доставлен на площадь без больших хлопот и невредимым. А забота об этом была возложена на архитекторов попечительства Баччо д’Аньоло и Антонио да Сангалло Старшего, и они же затем при помощи других брусьев и двойных блоков прочно поставили его на основание.

Трудно передать, какая там толчея царила в течение двух дней от множества людей, стекавшихся на площадь поглядеть на только что открытого гиганта. Там раздавались самые различные мнения и суждения, высказывавшиеся всякого рода людьми: но все хулили и мастера и работу. К тому же весь цоколь был кругом обклеен латинскими и тосканскими стихами, в которых приятно было обнаружить способность их сочинителей, а также их выдумку и острословие. Однако, поскольку злословие и колкость сатирических стихов превзошли все границы благопристойности, герцог Алессандро признал это недостойным общественного места и был вынужден посадить в тюрьму кое-кого из тех, кто без зазрения совести открыто приклеивал свои сонеты, благодаря чему злословящие быстро прикусили языки.

Когда же Баччо осмотрел свое произведение на предназначенном ему месте, ему показалось, что ему мало благоприятствует открытый воздух, из-за которого мускулы выглядят слишком мягкими. Поэтому, выстроив новую дощатую будку, он прошелся резцами по мускулам и во многих местах их заглубил, сделав обе фигуры гораздо более жесткими, чем они были раньше. Но когда работа была открыта окончательно, те, кто мог ее оценить, всегда считали, что она была не только трудной, но и отлично сделанной в каждой ее части, фигура же Кака отменно расположена. И, говоря по правде, сильно умаляет достоинства Геркулеса Баччо стоящий рядом Давид Микеланджело, гигант самый прекрасный из всех существующих и преисполненный изяществом и достойностью, в то время как манера Баччо совсем иная. Но если Геркулес Баччо будет рассмотрен сам по себе, он заслужит лишь самую высшую оценку, тем более если принять во внимание, что многие скульпторы пытались с тех пор создавать большие статуи, но никто из них не поравнялся с Баччо, который, получи он от природы столько же изящества и легкости, сколько сам потратил труда и усердия, достиг бы в искусстве скульптуры полного совершенства. А так как ему и самому хотелось знать, что говорят о его произведении, он послал на площадь школяра, которого держал у себя в доме, приказав ему доложить, не скрывая правды, обо всем, что там услышит. Школяр ничего, кроме дурного, там не услышал и воротился домой в расстройстве. На вопросы же Баччо ответил, что все в один голос ругают его гигантов и никому они не нравятся. «А ты что скажешь?» – спросил Баччо. Тот ответил: «Не говоря дурного, скажу, чтобы вам угодить, что они мне нравятся». «Не хочу, чтоб они тебе нравились, – сказал Баччо, – ругайся и ты, ведь, как ты можешь припомнить, я тоже никогда ни о ком хорошо не отзываюсь, вот и мне отплатили тем же».

Баччо своего расстройства не показывал; так он имел обыкновение поступать всегда, делая вид, что не обращает внимания на плохие отзывы об его вещах. Тем не менее вероятно, что он испытал немалое огорчение, ибо тот, кто за честный труд получает хулу, если даже хула эта незаслуженна и несправедлива, долго, надо полагать, в глубине сердца мучается и страдает.