География гениальности. Где и почему рождаются великие идеи

Мы заканчиваем трапезу, и я признаю, что шприцер неплох. А когда усаживаемся в «пежо», сообщаю Фредерике о своем замысле сходить на концерт и послушать Шуберта. Пойму ли я его? В этом смысле я строгий фрейдист: почтенный доктор был талантливым психологом, но не имел ни малейшего музыкального слуха. Мне также нечем похвастаться. Правда, в школе я играл на тромбоне – но длилось это недолго: жалобы со стороны членов семьи, соседей и общества защиты животных быстро и милостиво положили конец моей музыкальной карьере. Как же мне оценить музыкальную тонкость Шуберта?

– Послушайте минут пять, – отвечает она.

– А если все равно не пойму?

– Послушайте еще пять минут.

– А если все равно ничего не отзовется?

– Тогда уходите. – Не успеваю я почувствовать облегчение, как она добавляет: – Но имейте в виду, что тем самым потеряете целую вселенную, целый мир. И потеряете безвозвратно.

Час от часу не легче. Чего только я не терял в своей жизни: ключи от машины, бумажники, нужные слова. Но вселенную терять не доводилось. И что-то не хочется. Поэтому я обещаю Фредерике послушаться ее совета.

Золотым эпохам нужны не только гуляки и шалопаи, но и взрослые люди. В случае с Веной это Франц Йозеф Гайдн. Чтобы объяснить, каким он был, проще всего описать, каким не был. Он не был склонен ни к туалетному юмору, ни к приступам азарта. В его жизни мы не найдем ничего эксцентричного. Он не соответствует нашему стереотипу гения как тяжелого человека, а потому невысоко стоит в музыкальном пантеоне. По-моему, это несправедливо по отношению к «папаше Гайдну» (так его называли). Он был не только блестящим композитором, но и учителем, наставником Моцарта и Бетховена. Его творчество охватывало (и во многом скрепляло) весь золотой век. Гайдн сочинял музыку еще до рождения Моцарта, а к моменту смерти Гайдна в 1809 г. (во впечатляюще пожилом возрасте – 77 лет) Бетховен был уже именитым композитором, а Шуберт – подающим надежды певчим из венской придворной капеллы.

К сожалению, в наши дни немногие отправляются навестить Гайдна. Я решаю поступить иначе. Конечно, вовсе не из жалости: я уверен, что у «папаши Гайдна» можно найти важные ключи к тому музыкальному гению, который расцвел в Вене.

Найти Гайдна нелегко. В отличие от апартаментов Моцарта и Бетховена дом Гайдна расположен вдалеке от городского центра, словно спрятался. Я сажусь на метро (безупречное, как и все в этом городе) и не успеваю оглянуться, как оказываюсь в ином мире – мире, где нет туристов, а есть зеленые улицы и зеленщики. Во времена Гайдна это было предместье под названием Виндмюле, куда летом уезжали аристократы и богачи. Добраться до города на экипаже можно было за час, но Гайдн всячески избегал подобных путешествий. Он предпочитал жить среди яблоневых садов и виноградников.

Я иду мимо бутиков и кофеен и наконец попадаю на Гайднгассе – маленькую цветущую улочку, на которой играют дети. Дом Гайдна представляет собой компактное здание кремового цвета – приятное, но совсем не эффектное, как и его бывший владелец. Гайдн жил здесь последние 12 лет своей жизни. И это были, с какой стороны ни смотри, счастливые годы: ведь он наконец обрел свободу и больше не находился под музыкальной пятой своих покровителей – Эстерхази. «Как сладко вкусить определенную свободу!» – написал он другу, узнав о смерти князя Эстерхази.

В кассе музея на меня взирают с удивлением. В этот день посетителей немного: кроме меня лишь чета англичан (судя по свободному употреблению таких терминов, как «либретто» и «контрапункт», они страстные любители музыки и находятся в своего рода паломничестве).

Войдя в дом, я оказываюсь лицом к лицу с не самым миловидным, но величавым мужчиной. На этой акварели у него нет ни буйной бетховенской шевелюры, ни моцартовского щегольства. И все же, судя по доброму и пристальному взгляду, это человек с характером. Человек зрелый и благородный.

На другой стене висит расписание дня Гайдна. Он жил строго по часам. В 8:00 завтракал, потом садился за фортепьяно и начинал работать. В 11:30 отправлялся на прогулку или принимал посетителей. В 14:00 подавали обед. В 16:00 снова садился за фортепьяно. В 21:00 – чтение, в 22:00 – ужин, в 23:30 – сон. И это не просто въедливый педантизм: Гайдн чувствовал, какой ритм оптимален для творчества и общения с музой. Подобно многим гениям, он был «жаворонком». Для сравнения: Виктор Гюго вставал ровно в шесть утра, завтракал и принимался за работу. Но оба они были лентяями в сравнении с Мильтоном: в летние месяцы тот был на ногах уже в четыре утра. Русский физиолог Павлов – тот самый, который поставил опыт с «собакой Павлова», – был чрезвычайно пунктуален и считал, что его самое продуктивное время – с 8:30 до 9:50.