Геологическая поэма

— «Одесса имеет много такого, чего не имеют других городов», — ухмыльнулся Машеренков. — Чувствуется, геофизику в университете ты сдал на «отлично» Но когда это было — лет шесть назад? Или семь? А мы ведь не стоим на месте, пытаемся что-то шурупить своей башкой… Во-первых, вся наша аппаратура размещается на вертолете — это тебе как? Ничего, да? Захар довольно рассмеялся. — Во-вторых, зачем скважины, взрывчатка? Главное — возбудить в земной коре ударные волны, а как — аппаратуре это безразлично. Хоть ножкой топай, — пошутил Захар. — Только с достаточной силой, конечно.

— Ножкой! Да я рад хоть головой биться, если для пользы дела. Но все же как ты обойдешься без взрыва?

— А это, брат, секрет фирмы! опять развеселился Машеренков.

— Ну-ну… — неопределенно пробурчал Валентин. — Надеюсь, для создания этих своих ударных волн ты не будешь ронять на землю вертолет с высоты так ста метров, а?

— Сомневаешься? — Захар уязвленно засопел. — Слушай, старик, твоя идея — это что-то новенькое, правильно? А что такое наша руда, если ее найдем? Сырье для ракетно-космической техники. Необычное дело! И ему подобает необычное решение, о! Я хочу быть на высоте задачи, поэтому применяю нетривиальное решение. Логично?

— Что ж, хозяин — барин, — после некоторого раздумья отозвался Валентин.

Геофизик удовлетворенно хмыкнул и заявил решительно:

— От тебя теперь требуется одно — подготовить на этом водоразделе посадочную площадку для вертолета.

— Это несложно, водораздел обнаженный Дату, когда я буду ждать тебя на готовой площадке, сообщу потом. Дам сюда, к нам в экспедицию, радиограмму на твое имя. Когда — точно не скажу, но, скорее всего, к концу будущего месяца. Суханова — это старший радист — я предупрежу…

— А я за это время постараюсь выписать из Иркутска недостающую аппаратуру, — вставил Захар.

— «Постараюсь» здесь не годится, нужен железный верняк! — недовольно сказал Валентин. — Вертолет заказывать не надо?

— Нет, у меня будет свой.

— Тогда — лады!

— Гут! — Захар стиснул в могучей жесткой ладони про тянутую Валентином руку и, отчаянно зевая, глянул на часы. — Ого! А ну, живенько выметайся отсюда, я постараюсь хоть с часок вздремнуть.

Опершись ногой о заляпанную гусеницу, Валентин соскочил на землю. Лязгнула захлопнувшаяся за ним дверца. Было слышно, как Захар шумно возится в кабине, укладываясь на сиденье. Где-то в отдалении эстафетно орали петухи.

Наступающий день обещал выдаться летным. Небо было по-утреннему сочное, свежее, как бы омытое холодной росой. И нигде ни облачка — только по обе стороны едва вставшего солнца наподобие крыльев протянулись узкие малиново-золотые облака.

6

Единственно неприятным моментом полетов на АН-2 был для Валентина тот, когда заканчивалась посадочная суета и в наступившей вслед за тем выжидательной тишине вдруг возникал вкрадчивый и какой-то насморочный писк — включался преобразователь тока самолетной радиостанции. Звук этот, раздражавший его почти как скрип ножа по стеклу, длился, к счастью, недолго, сменяясь нарастающим рокотом двигателя.

Полеты, даже самые протяженные, никогда не были для него потерянным временем, временем вынужденного и досадного безделья в тесном пространстве, среди гула, оголенного металла и химических запахов. Полет над районом, геологически знакомым хотя бы по литературе, по чьим-то отчетам, он превращал в своего рода маршрут без молотка и рюкзака, без возможности отбить заинтересовавший образец, но дающий зато ни с чем не сравнимую возможность разом окинуть взглядом геологические структуры крупного масштаба, увидеть их взаимоотношения друг с другом, причем обобщенно, без отвлекающих и ненужных мелочей. Даже пролетая над каким-нибудь местом далеко не в первый раз, он устраивался у иллюминатора с карандашом и блокнотом и почти всегда обнаруживал для себя нечто интересное.

Самолет, выполняющий рейс по маршруту Абчада — Гирамдокан, взлетел в семь утра, с точностью, не посрамившей бы коллег Кузьмича хотя бы даже во Внукове или Борисполе.

Утро стояло ясное. Был тот прохладный ранний час, когда цветовая первооснова природы — синева неба, белизна облаков, зелень леса, сочная бурость земли — все еще сохраняет свежесть, таинственно обновленную в ночи. Но минует некоторое время, и чистые тона расплывутся в теплых струях позднего утра, выцветут под полуденным солнцем, ну а к вечеру вберут в себя красноту заката, позже — подернутся серым пеплом сумерек, а потом осененный звездным плащом печальный алхимик приступит во тьме к своему извечному делу — сотворению первозданных утренних красок для грядущего дня.