Георгий Седов

«… Если бы он работал, учился, годами готовился к тяжелому делу — и он достиг бы чего-нибудь. Но ведь труд и наука нужны только западноевропейцам, каким-нибудь Нансенам, Пири, Амундсенам, Шарко.

Мы же, русские, люди широкой натуры, не крохоборы, у нас не наука, а смелость города берет. У нас тяп да ляп, и вышел корабль — вот как казак Денежкин…»(?)

А что представляли собой упоминавшиеся путешественники — фельетонисты сами не знали. И некому было указать, что сравнение с иностранцами выгодно Седову. Знаменитый Амундсен был недоучившимся студентом-медиком, выдержавшим экзамен на звание штурмана. Роберт Пири был портовым инженером, специалистом по постройке доков. Шарко — рядовой морской офицер. Фиала — кавалерист и фотограф. Абруццкий же — владетельный герцог. С герцогов, как известно, дипломов не спрашивают.

Все это было бредом.

Но этот бред читали и, руководствуясь им, судили Седова, много учившегося моряка, прекрасного гидрографа и геодезиста, члена трех научных обществ.

«Ты собираешься, вопреки всему, добыть денег на заветное дело, ждешь сочувствия и надеешься на общественную подписку. И вместо помощи всюду встречаешь штыки. Травит большинство газет; в твое дело вмешалась политика. Ты уже не хозяин его! Победишь не ты, а политическое течение, которое сумеет лучше обратить твое дело в собственную пользу. Дело больше от тебя не зависит».

Седов хватался за голову.

«Ты открыл шлюз, чтобы направить поток в приготовленное русло. Но поток подхватил тебя и несет…»

Националисты поняли, что ход их разгадан. Было решено всем лидерам из комитета выйти.

Так обстояло дело в половине июня.

На Кривой Косе газет не читали. Старики Седовы не знали, какой знаменитостью стал их сын.

В Петров день, после обедни, они встретили на пристани помещика Фролова. Остановил их поговорить.

Спросил, что пишет сын, как идут дела с его экспедицией.

— Разве не знаете? Во всех газетах пишут!

Вскоре пришло письмо и от Егора. Он слал всем поклон и сообщал о каком-то большом затеянном деле — про него думал всю жизнь. Придется уехать на год или на два.

Если выберет время, обязательно приедет домой повидаться с родными перед долгой разлукой.

Егор приехал в июле на несколько дней.

Наталья Степановна встретила его на пристани.

При всех расплакалась от радости. Пришли домой — уронила на пол горшок с молоком, самовар чуть не распаяла.

Когда прошло первое волнение, Наталья Степановна заметила, как изменился «ридный сын». Голова-то совсем лысая. Стал больше походить на Якова. Похудел, посерел и осунулся. Весел и разговорчив по-прежнему, но на душе что-то все же есть. Не беззаботен, как в прошлый приезд.

Бывает, на лице его, соколика, словно хмара набежит… Не надолго. Встряхнется — и опять ничего… Но материнское сердце разве обманешь!

Пытала Наталья Степановна:

— Як с жинкой живете? Що ж вона нияк до нас не доиде? Мы люди прости. Це мы добре разумием. Ий обиды не буде.

Но сын уверял, что живут они с женой хорошо.

А что невесел порой — немудрено, о деле забота долит.

Трудно крестьянскому сыну большое дело начинать.

Наталья Степановна начала отпаивать Егора молоком. Брала у соседей яички, сметанку, цыплят. Достала ему любимой кислой капусты. Все расспрашивала, на какую землю он собирается и зачем. Сын отвечал, что едет в этот раз не на землю, а на большой морской лед. Будет искать такое место, где полгода день, полгода ночь, где нет ни запада, ни востока, а во все стороны юг. Это место называется «полюс».

Старуха не поняла, что за место такое на ледяном море и зачем оно людям нужно. Забеспокоилась. Даже в сердце закололо. Когда Егор сказал, что и раньше это место искали, а вернулись немногие, — ушла из хаты, чтоб на виду не расплакаться. Но ни слова не сказала. Не ей сына учить!

Георгий Яковлевич пробыл дома всего три дня.

Когда стали прощаться, Наталья горячо благословила сына, обняла крепко, как никогда, зацеловала старушечьими мягкими поцелуями.

В ту минуту, как стал сын садиться в коляску, не выдержала, расплакалась, заголосила, как по покойнику, схватившись за сыновье колено.

— Ой, ой! Ой, сердце мое, ой, не можу! Та пощо ж ты нас, сизый голубе, покидаешь! Его-рушко! Закрыется хмарою мое ясно сонечко, надия наша… На кого будуть дывитися мои стари очи, хто дасть допомогу! Сыночку мий ридный, соколе…

Яков тянул жену за рукав:

— Ну, ну! Схаменысь! Бабьи слезы. Люди глядят…

И не замечал, что у самого по желобкам морщин пробралась извилистым ходом и запуталась в бороде тугая мужицкая слеза.

Сын еще раз обнял стариков. И он неясно видел их сквозь влагу на глазах.

Погладил мать по голове, ласково убрал ее руки, сказал: