Герасим Кривуша

17. На сем говорю: простите, ровно блоха скачу, – пошла болтаться повесть, что било колокольное. Опять на Воронеж зову. Не ловко так-то, да что ж делать? Что с иноков взять? Кои костры тушат, кои гостями покинутое винцо допивают, кои что, – скука, сон. Там же, на Воронеже, с утра – небывалое. Ранешенько на воеводском дворе проснулись Герасим с Ильей, на крылечке у барашка[27] умылись, прибрались да и задумались: побито, поломано много, а кто бил, кто ломал – тех никого нету. Человек с тридцать осталось при Герасиме – Плюшкина артель, да так, кой-кто из слободок. Конинский, тот еще в воскресенье отстал, как его сгоряча погромили; Чертовкин Мишка сулился воротиться, да видно слукавил, вор; стрельцы с казаками также, пограбив, схоронились по дворам. Чаплыгин, правда, с Пигасием не покинули стана, так что ж они! Боярский сын закручинился, ему в думки запало, как за воровство ответ держать, не миновать ведь. Пилось весело, ан похмелье тяжко. Пигасий его с собой в казаки звал – какое! – хоть и не велика, а все ж – дворянская косточка, совестно в казаки-то. Да и служилые приуныли – где песни, где гусли? – молчат, затылки чешут. Меж них лишь двое веселы – Григорий Рублев да Гаврюшка Волуйский, кричат, бедовые: «Чего, ребята, пригорюнились? Мы ль-де не сила? От нас, слышь, сам воевода убег, испужался! Кажи, Гараська, кого бить, сей час побьем!» Тот на них не нарадуется: «Вот бы все так-то!» Да и говорит: «Битья, стрельцы-молодцы, больше не будет, и так бито-ломано довольно. Теперь нам пора пришла закон вершить. Бегите-ка, ребята, в Нищую слободку по вдов, по сирот, по убогих-немощных, – нехай все на торг идут, дадим им добра: наги ведь, босы ходят, бедные». Побежали эти двое, как им Герасим велел. Олешка же сказал: «Чтой-то мне, Гарася, эти крикуны сумнительны. Даве – все спят еще, а они шепчутся. Гляди, какого дурна не было б от шептунов!» Герасим на те слова засмеялся: «Э, парень! Бог не выдаст, свинья не съест!» – «Ох, не влопаться бы нам! – сказал Олексей. – Утресь с Илюшкой в Беломестную ездили, так диво: мертво, безлюдно, одни кобели брешут». – «Попрятались, видно, дворяне-то», – сказал Герасим. Олешка лишь головой покачал.

18. И в тот день на торгу раздача была. Из всех лавок добро в кучу сволокли, да и оделили: нагих одели, босых обули, голодных накормили. Дотемна оделяли. Многонько-таки набежало сирот, тут не без смеху сделалось: Сысойка Гундырь, мостырник[28], нищий-разнищий, сиделец папертный вечный, получив сапоги красны, сафьяновы, не ведает, что и сотворить: вздел на руки как бы рукавицы, а ноги босы. Ему кричат: «Пошто, парень, робеешь? Вздень, как надо, пойдем к Прибытковым девку сватать!» А то Прасковьица, баба-плакуша, – тучна, дебела, не баба – комяга! Она зеленого сукна однорядку облюбовала, осьмнадцать застежек на серебряных дульках; миром-собором напяливали на рабу божью, обрядили. Она же возрадовалась да и засмейся, – так швы-то треснули, на грудях, на чреве дульки оторвалися, посыпались наземь. И с другими бывало потешно, да ведь что! – каждого одарили, порадовали сирот. Что не роздали, на то Герасим велел Пигасию список сделать. После чего все сложили в амбар, чтоб в середу раздать.

19. Так-то, намаявшись, закусить сели тут же, в корчемне. Выпить хватились было – ан нету, все подобрали. Однако Рублев Гришка, хват, спроворил где-то, добыл. Сказал, что на воеводском дворе от вчерашнего бочоночек притаил. Что за вино, бог весть, но уж вино! Враз полегли, сердешные, поснули. Да как не поснуть, коли шапку табаку в бочонок всыпал, июда. Сам же, сев на коня, к Познякову поскакал в Акатову пустынь. А что там было, нам про то ведомо. Тревожа ночную тишину, идет дворянская рать.

20. У стен градских, ровно волки, крадучись, пробирались, – лишь конь всхрапнет, оружье о стремя звякнет. Темнота в городе, безлюдье. Далече, в донской стороне, опять молонья заиграла: в то лето грозы часто гремели. К торгу подъехав, крикнул Рублев сычом, ему другой из тьмы отозвался. У самой корчемни Гаврила Волуйский встретил дворян с поклоном, сказал, чтоб не опасалися: спят-де мертвым сном, без памяти. «Ну, спасибо за службу, – сказал Позняков, – за нами, ребята, не пропадет!» И велел подать огня. Запалив смоляные светильни, вошли в корчемню, а там – чисто побоище Мамаево: лежат, сраженные сонным зельем, кто на полу, кто на лавке, кто где. Илюшка Глухой возле самого порога, притулясь к ларю, спит; Герасим – за столом, голову уронив на столешницу; Олешкины одни ноги из-под стола торчат; Чаплыгин на Пигасия повалился. Так всех, горюнов, сонными повязали.

21. Близко к свету и коротояцкие пожаловали. А гроза не пришла: погремела далече, да и свалилась за Дон.

Повесть восьмая