Гербовый столб

Когда в нем наступил этот перелом? Когда он ощутил, что жизнь прожита?.. Однако ведь ничего странного: пятьдесят шесть... Но все же до той черной вести он никогда не сознавал уплывающего времени. Жил как бы по инерции, не замечая и не чувствуя, что стареет. Инерцию же безумной и, казалось бы, бесконечной силы дала война, которую он, Вдовин, закончил девятнадцатилетним орденоносцем, почти героем. Годы смертельных будней вроде бы должны были начисто лишить его юности — повидать пришлось такое, что и дьявольское воображение вряд ли смогло бы изобразить более ужасные картины. А он и сердцем и мыслями оставался тем же, каким был тогда, — юным. Таким, как и все те, бывшие рядом,

те — убитые, тоже очень юные, почти мальчишки. Поэтому-то и не удивляло, и уж совсем не оскорбляло Вдовина то, что потом всегда и все звали его Толей. Толя да Толя: ну и ладно, и хорошо. Не Анатолием же Никифоровичем! Ведь не старик и не шишка. Простой шофер. Хотя, конечно, не совсем простой. Так, как он водит машину, мало кто умеет. Тут тоже талант нужен: чутье, ловкость. Поэтому-то и уважают — не Толькой зовут, а Толей. Впрочем, и в войну его все звали Толей. Только Толей. Почему? А потому! Что такое водитель танка? А все! От водителя все зависит, чего бы там ни говорили...

Но когда же в нем случился перелом

? Нет, не тогда, когда в гараже появился высокий и вежливый Толик. Какой был парень! Он, правда, к нему обращался — Анатолий Никифорович. Впервые в жизни... Да разве только к нему? Вон Володя Грек однажды даже прослезился, хоть и пьяненький был. «Меня-то, — говорил, — и так культурно: Владимир Константинович. Да когда же меня так-то, с уважением? А ведь я, Толя, могу. Я ведь так, Толя, могу, сто чертей! Я ведь хороший слесарь. Правда, Толя? Скажи! Я ведь и капельки в рот не возьму!» И воистину не принимал и капельки тогда, когда они помогали Толику собирать дельтаплан.

Какое было время! Какое же было время!..

Будто сами собирались прыгать с Ай-Петри. А что? Они отчаянные; они бы с Володей решились. А вот Ленька Баечник ни за что — тот бы труханул; он только несуразности в людях выглядывает, чтобы очередную хохму сочинить. Этот мог бы всю жизнь посвятить смехачеству, лишь бы платили. Нет, он бы не решился, хоть тысячу рублей дай, как приз. Да хоть десять тысяч! Впрочем, за десять тысяч прыгнул бы. Он — жадный. Его ведь кто Баечником, а кто и Жмотом зовет. А разве такой куш мыслимо упустить? Но вот, однако, разбился бы. Тут ведь смелость нужна, бесстрашие. Конечно, и ловкость, умение. Володю Грека тоже, пожалуй, нельзя было бы допускать: он суетливый. Нет в нем разумности и хладнокровия. Вернее, как бы это? Ах, вот! — и сосредоточенности. О, как это важно! Сосредоточишься — и забываешь все на свете. Никаких страхов нет. Лишь азарт и желание победить. Эту истину он сразу понял — в первом бою, в июле сорок третьего, под Прохоровкой. В самом великом танковом сражении...

Но разве тогда они это знали?! Но уж точно — жуть была! Лоб в лоб бились. А чернота от дыма, как ночь. Но он все равно видел. Он умело вел танк. Ох, как важно было чутьем схватить, когда вперед рвануть, когда чуть в сторону, а когда развернуться и колошматить сзади фрицев. Ему еще и семнадцати не было; досрочно их бросили из танкового училища под Прохоровку. Да-а, он на одной лишь Курской дуге два ордена Красной Звезды получил и первую «Славу»...

Да, азарт и чутье — прежде всего. И у Толика именно это было. Как и у него в войну. Хоть и интеллигентный паренек, а такой же: молчаливый, сосредоточенный. Нет, он — другой: красивый! Красивый и сильный был Толик... Эх, как он полетел! Красотища какая! бесстрашие!.. Нет, он бы, Вдовин, пожалуй, тоже не смог так, как Толик. Восхитительно парил!.. На алых крыльях. Дельтаплан назвал «Алые паруса». В газетке про него прописали — ялтинский Икар. В каком-то кино он видел, как один с колокольни сиганул. Разбился, конечно. В старину еще... А Толик с горы! Что там колокольня! Откуда такая смелость? Застенчивый вроде, тихий... Ах, как он кружил! Как птица!

А им страшно за него было — вдруг разобьется? Но он точно приземлился, куда указал, на площадку у верхней дороги. Там они его и ждали. И мать его была, Ольга Николаевна. Никак не показала, что в страхе. Побледнела только. А дочь Леньки Баечника, Любка, визжала и хохотала, как дурочка, — будто сама с горы прыгала. И зачем Толик за ней ухаживал?

Жаль, второй раз не разрешили прыгать с Ай-Петри. Оказывается, запрещено. Говорили, что в Турцию можно улететь. Толик — и в Турцию?! Черт-те что напридумывают. Эх, как жаль.

Тогда мы его все полюбили. Признали превосходство. Пацан еще, а ведь вон какой! Отчаянный! башковитый!.. Гордились, что у нас в гараже работает. Конечно, он недолго бы проработал, с год. Опять бы поехал в Москву, в авиационный институт. Упрямый был, устремленный. Его после школы не приняли на конструкторский факультет, полбалла не добрал, предложили на другой, а он отказался. А так бы... А что «так бы»? Разве знает человек свою судьбу? Эх, Толик, Толик...