Гербовый столб

Гридунов проходит мимо низкого и узкого каменного входа в сквер перед университетом. «В такую карликовую арку по одному только и пройдешь, как и в науку», — заключает он, но уже успокаиваясь. И тут он опять вспоминает младшую дочь и думает о ее противоречивых взглядах, неубедительных отрицаниях, легковесных восхищениях, совершенно неустойчивых вкусах — о том, чем она живет. И все под влиянием этого самого Красновского... Он не признается себе, что любит ее все-таки больше старшей. Хотя знает почему: она непосредственнее, откровеннее, ласковее и в ней нет и следа жесткой рациональности Ольги, той рациональности, которая есть в нем и которая пришла к нему с опытом и годами.

Гридунов с легкостью вспоминает, как на первых курсах университета Леночка любила убегать с субботнего вечера, предварительно позвонив ему на работу и «убедительнейшим образом» попросив «сделать превеликое одолжение» и покатать их, то есть ее и подружек Катю и Веру, по ночной Москве.

— Это так восхитительно, папка! — говорила Леночка. — Будь человеком!

И он «был человеком» и ждал их в машине в одиннадцатом часу на улице Герцена напротив клуба МГУ. Леночка и подружки выбегали из клуба и, забыв об уличном движении, со всех ног, как будто наперегонки, бежали к «Волге», заливисто хохоча. А в дверях клуба появлялись растерянные мальчишки, и среди них уже был этот самый Красновский.

Обычно они ехали на Ленинские горы и смотрели на огни Москвы. Действительно, это были восхитительные поездки. Но скоро Леночка и подружки перестали убегать от своих мальчишек...

Когда он доходил до улицы Герцена с ее непрерывным автомобильным движением и затем опять шел мимо университета, но уже смотря под ноги, с неожиданностью для себя открывая абстрактные рисунки на тротуаре («можно вешать в модерн-холле»), и вдруг замечал, что тени от фонарей лежат под ногами, как поваленные бревна, и через них хочется перешагивать, он никогда не знал, о чем он думает в эти минуты и, проходя угловой дом Приемной Верховного Совета СССР, и опускаясь в пустой, сырой переход под проспектом Калинина, и лишь выйдя к геометрическому зданию Библиотеки имени Ленина, он радостно выстраивал в слова овладевавшие им мысли.

С каким наслаждением он сидел бы сейчас в научном зале, обремененный лишь одной заботой — побыстрее закончить свою книгу по экономике. За всю жизнь он лишь несколько раз бывал здесь, в библиотеке, и то очень ненадолго и всегда не мог сосредоточиться на нужных ему книгах, а брал их десятками и просматривал, просматривал, восхищаясь громадностью мыслей, в них заложенных, и все это были книги не по его проблеме, а из других областей знания. По своей же экономике он заказывал книги через их научно-техническую библиотеку, и сейчас два увесистых тома лежали у него на работе, запертые в сейф.

Если бы в свое время он избрал для себя научный путь, когда в конце тридцатых годов его выдвинули директором научно-исследовательского института, когда он уже написал диссертацию, но так ее и не защитил, потому что его опять вернули на работу в министерство, где уж он, конечно, никак не мог найти времени для завершения исследования. Потом война, и он совсем отошел от своей темы, возвратившись к ней после Победы, но уже не собираясь защищать диссертацию, которая, кстати, была утеряна во время переезда семьи в Куйбышев. Возможно, если бы он поторопился еще в институте получить научное звание за незаконченное исследование («Нет, нечестно я никогда не поступал и властью не злоупотреблял»), то его оставили бы в науке и теперь он, по крайней мере, был бы уже доктором экономических наук, профессором, а может быть, и академиком, как его лучший и единственный друг Миша Коржицкий.

«Впрочем, даже в старости человек не уверен, правильные ли принимал решения, — думает Гридунов. — Это только кажется, что ты поступал неправильно и выбирал не лучшее для себя. Человеку очень многое хочется познать и очень многого достичь. Но это всегда выше его сил и возможностей. Поэтому и не получился из тебя академик, — подшучивает он над собой. — Зато стал ты вроде бы начальником штаба отрасли, и от твоего мнения, твоих заключений менялся и продолжает меняться облик страны, писалась и продолжает писаться история ее промышленности, а следовательно, и история времени, в которое ты живешь. И не надо никогда сожалеть о прожитом», — твердо говорит он себе.