Гербовый столб

— А мне сегодня, понимаешь, старый друг душу перевернул. Когда-то мы чудеса делали. Сейчас даже не верится. Был еще с нами Олег Парфенов — замечательный летчик. Он погиб. Собственно говоря, Ольга — знаешь мою жену? — так она его настоящая жена. Я, значит, женился на ней, когда он погиб. А Вася Славин, это третий из нас, который сегодня приехал, он Ольгу тайно любил и, по-моему, до сих пор ей предан. Все сложно. Как всегда в жизни. Все перепуталось. И не распутаешь. Рубить надо, Митя! Правильно я говорю?

Дверь гаража резко распахнулась. В проеме радостно сияли невинные серые глаза Прибыткина.

— Привет честной компании! А третьего не хватает, трифена мать!

— Ты, как всегда, вовремя, — мрачно буркнул Глыбин. — Сходи в магазин.

— Это мы в один миг, Юра, — обрадовался Прибыткин.

Кто-то стучал. Дверь приоткрылась, и просунулась голова Бутылочницы с затравленным исподлобья взглядом.

— Юра, дай бутылочку бабке-то, — скрипуче потребовала она.

Она была уже вся в дверях — худая, сгорбленная, в немыслимой бархатной шубе с лисьим воротником. Болтали по двору, выторговала у бывшей нэпманши перед ее смертью. Ее кирпичный сарай — мощный, как дом, — стоял сбоку гаражей, высокомерный и холеный. В нем хранились ящики с бутылками и кипы старья. Сколько помнили во дворе Бутылочницу, она никогда не работала.

— На стадионы-то, бабка, ходишь? — спросил Глыбин, оживляясь.

— Хожу, Юра, хожу. Но теперь плохо стало: билет надо покупать.

— Ну ты-то не разоришься, — презрительно сказал Митя Кузовков. — Мильон-то уже, наверно, скопила? Что ты все лазишь вокруг, мешаешь людям? — раздражаясь, с отвращением говорил Митя. А Глыбин смягчил:

— Ты лучше, бабка, скажи, кто чемпионом будет?

— «Спартак», Юра, «Спартак».

— А я за «Динамо» болею.

— За «Спартак», Юра. Всегда за «Спартак» болел. Весь двор за «Спартак» болеет, только завистник Журкин за «Локомотив». Потому «Локомотив» все и выгоняют из высшей лиги.

— Смотри, все знает, — засмеялся Глыбин. — На тебе, бабка, бутылки. — И отдал ей четыре штуки, скопившиеся за последнее время.

— Бог тебе в помощь, Юра. — И, выйдя за дверь, зло Кузовкову: — У‑у‑у, ирод! Чужие деньги считает! — И вдруг пискляво завизжала: — Гусенка жена бьет! Гусенка жена бьет! — И вприпрыжку, боком побежала в темноту.

Митя смутился, покраснел.

— Она что, сумасшедшая? — удивленно спросил Глыбин, помогая Мите преодолеть неловкость.

— А ты что, не знал? — обрадовался подмоге Митя. — Какой нормальный человек имеет сейчас деньги и не тратит их?! А эта ведьма кладет в бутылки деньги и закапывает в своем сарае.

— Не может быть!

— Ну что я, врать буду?! Я раз ночью заехал домой перекусить. Смотрю, у гаражей возня. Ну я на машине без мотора — а тут ведь под горку — подкатил и как дам дальний свет! И что же? Вижу, в сарае дверь открыта, на электричестве-то она экономит, а тут отсвет от фонаря у мастерских, Бутылочница и старик старьевщик с Тупиковой улицы испуганно стоят с лопатами, а перед ними ямка вырыта. Ну, я включил мотор, развернулся и уехал. Мне-то что до них?

— Интересно, — промычал Глыбин.

— А ты бы видел, как тут милиция выселяла эту ведьму из подвала, — смеху было! Весь двор сбежался. А она — ни в какую! Забаррикадировала дверь, а сама из форточки, как из клетки, поливает милицию. Не захотела подниматься на этаж выше — и все тебе! Так и осталась в подвале!

— Что у нее, и там подполье есть?

— Наверно.

— А во дворе кто-нибудь об этом знает?

— Я молчу. А то Прибитый узнает и сдуру залезет. Срок дадут, суду-то какая разница, у кого украл. Вор есть вор.

Прибежал сияющий Прибыткин с бутылкой водки. Налили сначала ему. Пил — что сладкую водицу тянул. Стакан мелко стучал о зубы. Заячьи глаза заблестели, дурманом стало затягивать.

— Что меня все Николаем Герасимовичем пугают? Возьму и уйду! Что я, не рабочий человек?! Во, смотри какие руки! — кричал Прибыткин.

— Ты люмпен, — сказал Глыбин.

— Чего? — И, не останавливаясь, продолжал: — Я Николаю Герасимовичу больше нужен. Тоже мне начальник! Присосался к мастерским. Сделает он меня безработным?! На-кась выкуси, трифена мать!

Он махал руками, брызгал слюной, а глаза — остановившиеся, невидящие, в тумане. Он просто выкрикивал, что у него на душе наболело, не думая, слушают ли его. Он специально «нажрался» водки, чтобы было все нипочем, все можно — орать, оскорблять, драться, никого не стесняясь, ни о чем не задумываясь. Потому что завтра все равно ничего не вспомнится. А если не вспомнится, то и стыдом, совестью мучаться не придется.

И Митя захмелел. Он высказывал Глыбину с обидой:

— Что ты, Юра, мне душу сегодня тянул про смысл жизни? Ну не знаю я, не знаю. Я танк могу разобрать...

— А собрать? — В голосе Глыбина мрачная насмешка.